Недобрая улыбка появилась на губах следователя.

– Нет, – покачал он головой, – теперь деньги мне не нужны.

– Даже сто тысяч? – удивленно вскинул брови Лукин и поспешил добавить:

– Конечно, я говорю в чисто умозрительном плане… – он справедливо подозревал, что разговор может записываться и потом быть использован против него.

– Даже сто тысяч, – мстительно скривился Иванов и опередил следующее предложение подследственного:

– Даже двести тысяч мне ни к чему.

Затем Иванов написал на листе бумаги несколько предложений, взял его в руки и показал Лукину. “Я должен был заплатить выкуп за близкого человека, – прочел Лукин, – теперь он мертв, и ты, падла, заплатишь за свою жадность на полную катушку!"

Пока Самсон Ильич читал бумагу, следователь наблюдал за ним с каменным лицом. Он щелкнул зажигалкой, и огонек побежал по рыхлому желтому листку, пожирая слова, которые объясняли, почему Лукину не видать теперь свободы. Торцом зажигалки следователь разровнял черный покореженный лист в пепельнице, и тот рассыпался так же легко, как рассыпалась прежняя жизнь Самсона Ильича.

– Неужели нельзя было сказать тогда прямо?

– Ты бы, морда, все равно не дал. Вы нас ненавидите.

– Вы умный человек, – принялся врать Самсон Ильич, – что было, то было. Можно попробовать начать наши отношения с чистого листа, старый-то сгорел, – пытался достучаться до разума следователя Лукин.

– Я сгною тебя, – пообещал Иванов и, вызвав конвойного, велел увести подследственного.

– Я тоже когда-нибудь вспомню о тебе, – пообещал Лукин.

– Все так говорят, – усмехнулся следователь и издевательски помахал рукой, словно провожал Лукина в дальнюю дорогу.

В камеру Самсон Ильич вернулся задумчивый.

– Ну что, о чем говорили? – принялись, как обычно, допытываться сокамерники.

Самсон Ильич лишь махнул рукой, показывая, чтобы ему не мешали думать. Он лежал на нижнем ярусе нар и бесцельно изучал причудливые переплетения линий на досках верхнего яруса. Доски были старыми, на них проступали остатки надписей, которые уже невозможно было прочесть, потому что охрана заставляла обитателей камеры срезать их. Самсон Ильич скользил по ним взглядом.

"Тут сидели люди до меня, будут сидеть и после, – подумал он. – Предшественникам казалось, что они пишут очень важные вещи, от которых зависит их жизнь и будущее. Но надписи исчезли и ничего не изменили в их судьбе. Если не можешь противостоять урагану, закрой голову, заройся в землю, и он пронесется над тобой. Главное – переждать. Чего ты дергаешься? Ты дергаешься, потому что считаешь, будто попал за решетку несправедливо. Да, тебе подбросили патроны, пистолет, ты никого не убивал. Но признайся, ты совершил в жизни много такого, за что тебя стоит упечь за решетку. Какая разница, что написано в обвинительном заключении? Ты заслужил все это, а значит, должен смириться с судьбой. Сколько святых икон, церковной утвари ты продал, сколько церквей ограбили по твоему наущению? Считай, Самсон Ильич, ты еще дешево отделался”.

Когда принесли ужин, Самсон Ильич отказался от него в пользу сокамерников.

– Лукин думает, – шептались они. – Наверное, следователь предложил ему сделку, вот и решает теперь антиквар.

Зашел спор. Мнения разделились. Одни считали, что Иванов предложил сдать подельщиков, другие – будто следователь потребовал открыть тайники с деньгами и драгоценностями.

До самого утра Самсон Ильич не проронил ни слова, поднялся же просветленный, почти веселый.