Он качал пресс. Они еще вечно шутили насчет того, что при этом он считал вслух, дабы Индия слышала, в какой он хорошей форме. Когда он вдруг замолчал, она не придала этому значения. Подумала, что он устал или запыхался. А зайдя в комнату, увидела, что он лежит на спине, крепко сцепив руки на груди. Индия подумала, что он дурачится. Села за стол, аккуратно разложила ножи и вилки. Время от времени она поглядывала на него, а когда он так и не пошевелился, рассердилась. Сказала, что хватит дурачиться. Когда же ничего не изменилось, она сердито вскочила из-за стола, собираясь защекотать его до посинения, и склонилась над ним, пальцы наизготовку. И тут впервые заметила, что между губ торчит кончик языка и на нем кровь.

Кофе показался мне холодной кислотой. Индия закончила рассказ, сидя на краю кушетки и глядя в стену перед собой:

— У него было высокое давление. Пару лет назад врач сказал, что ему следует заниматься спортом, это поможет. — Она повернулась ко мне с жесткой металлической улыбкой на губах. — Знаешь что? Когда он последний раз был у врача, ему сказали, что его давление серьезно снизилось.

— Индия, он говорил тебе, что произошло в тот день в «Хилтоне»?

Она кивнула.

— Малыш?

— Да.

— Ты думаешь, его доконало то, что он узнал про нас с тобой?

— Не знаю, Индия.

— Я тоже, Джо.

Его хоронили через три дня на маленьком кладбище перед одним из виноградников в Хайлигенштадте. Он открыл это место как-то во время воскресной прогулки и взял с Индии обещание, что та постарается похоронить его здесь, если он умрет в Вене. Сказал, что ему нравится этот вид — резной гранит надгробий и чугунная филигрань оград на фоне холмов и виноградников. А дальше наверху — Шлосс-Леопольдсберг и зеленые опушки Винервальда.

Я знал кое-кого из пришедших на похороны. Огромный, как медведь, югослав по имени Амир, который любил готовить и хотя бы раз в месяц приглашал Тейтов на ужин. Были несколько сослуживцев Пола и красивая чернокожая учительница из международной школы, подъехавшая на ярко-оранжевом «порше» с откидным верхом. Но я удивился, что не пришло больше. Я то и дело поглядывал на Индию: осознает ли она, как нас мало. На ней не было головного убора, и волосы свободно развевались на ветру. Ее лицо ничего не выражало, кроме какой-то замкнутой гармонии. Потом она рассказала мне, что думала только о своей скорби и о последних мгновениях вместе с мужем.

Погода была хорошей, солнечной. Несколько раз солнце весело отразилось от полированного надгробия поблизости. Кроме изредка проезжавших машин и хруста гравия под ногами, не слышалось ни звука. Стояла тишина, которую боишься нарушить, потому что хрупкость момента может рассыпаться, Пол Тейт окажется в самом деле навсегда ушедшим от нас, и мы вскоре покинем его.

Это то, о чем я думал оба предыдущих раза, когда был на похоронах, — как ты уходишь, а «они» остаются. Как будто кто-то провожает тебя на вокзале. Поезд трогается, и ты машешь рукой из окна, а они неизбежно становятся все меньше и меньше. Не только потому, что ты движешься и физическое расстояние уменьшает их, но и потому, что они по-прежнему там. Ты больше, потому что уехал к чему-то новому, а они сжались, потому что теперь пойдут домой к прежним обедам, телепередачам, собаке, чернилам и виду из своего окна.

От дум о Поле я перешел к тому, как держится Индия. Она, прижав к груди сумочку, смотрела на небо.