— А, ты все об этом снимке. — Ксенофонтов неохотно отвлекся от каких-то своих дум. — Знаешь, я сейчас увлекаюсь другими фотками. Вот посмотри. — Он взял с полки и протянул Зайцеву несколько фотографий. Заинтересованный Зайцев взял снимки и тут же разочарованно посмотрел на Ксенофонтова.

— Да, старик, да… Это она стажировалась у нас…

— Как прошла стажировка?

— Прекрасно. Она нашла в себе силы произнести слова, на которые никак не решишься ты… Она сказала — я многому у тебя научилась, Ксенофонтов.

— Я многому у тебя научился, Ксенофонтов, — сказал Зайцев без улыбки.

— Всегда рад помочь правосудию, — тоже серьезно проговорил Ксенофонтов. — А теперь дуй за пивом.

— Где же я его сейчас возьму?

— Придется тебе, старик, злоупотребить служебным положением. Конфискуй у кого-нибудь. Ведь это для вашего брата раз плюнуть. С черного хода зайди. Тебя уважат, вот увидишь. Покажи им свое удостоверение — они перед тобой будут ящик тащить прямо сюда, на девятый этаж, и даже денег не возьмут.

— Ты переоцениваешь мои возможности, — скромно заметил Зайцев, поднимаясь. — Да! А почему ты решил, что у него неважные отношения с женщинами?

— Скупой, трусливый, завистливый… Женщины все это чуют на расстоянии. Так же как великодушие, душевную, материальную щедрость… Возьми меня, например…

— Я скоро вернусь! — крикнул Зайцев уже с площадки и захлопнул дверь.

РАЗГОВОРНЫЙ ЖАНР

Как быстро идет время, как ошарашивающе быстро оно уходит… И самое печальное в том, что ход его с каждым годом ускоряется. Если раньше ты не замечал, как исчезает день, неделя, то теперь точно так же не успеваешь считать проносящиеся сквозь тебя годы… Ты, конечно, бодришься, еще без опаски смотришь в зеркало, иногда даже находишь в собственном изображении нечто утешительное, но если раньше твои прелести просто бросались в глаза и ты не знал, на чем остановиться, то теперь их приходится изрядно поискать… Когда-то в глазах встречных девушек ты видел если не восторг, то хоть какое-то к себе отношение — недовольство, интерес, насмешку, а сейчас они просто не видят тебя в упор. О девичьей насмешке ты можешь лишь мечтать, как о чем-то несбыточном, а если кто и смотрит на тебя с загадочным любопытством, так это начальство — прикидывает, не созрел ли ты для той работы, для этого задания, достаточно ли ты уже мудр, чтобы пренебречь собственным мнением, пожертвовать достоинством, достаточно ли уже предан, чтобы он без риска мог накинуть тебе трешку к зарплате, помянуть добрым словом в приказе, похлопать по плечу при опальном сотруднике, для которого подобные начальственные ласки есть предмет сладостных вожделений…

Такие примерно мысли вяло проплывали в голове Ксенофонтова, когда он однажды засиделся в редакции, сочиняя вольнодумную статью о многолетних мытарствах жителей коммунальной квартиры на улице Красной. Он описал утренние очереди в туалет, вечернюю толчею на кухне, мимолетные ссоры, затяжные склоки, описал душные вывариванья белья, пьяные торжества в одной комнате, когда в других болеют, рожают, умирают. Все описал Ксенофонтов, но проникнуться болью и страданиями коммунальщиков, как бывало, не мог, да и не хотел. Может быть, возросшее мастерство позволяло ему добиться читательского сочувствия, самому оставаясь холодным, если не равнодушным, а возможно, дело было в другом — всенародная борьба с пьянством привела к тому, что из продажи напрочь исчезло пиво, а человека, которого видели с бутылкой, сразу определяли в алкоголики и немедля начинала собирать документы для помещения его в лечебно-трудовой профилакторий на предмет излечения от опасного заболевания.