ЖЕНЯ. Что ты говоришь?!

НЯНЬКА. Чудной такой, понимаешь! Прибежал, про дочку спрашивает, руку мне поцеловал. Вот смех!

ЖЕНЯ. А ты ему про Блюму не сказал?

НЯНЬКА. Дык, чудак ты, чего ж я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы. Новая она, что ли, Ерошенька?

ЖЕНЯ. В этом году поступила. Ну, и что же Блюмин отец?

НЯНЬКА. А ничего. Постоял, постоял и пошел себе.

ЖЕНЯ. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет! Надо сию минуту к нему побежать!

НЯНЬКА. Ишь, проворная! А кто побежит-то?

ЖЕНЯ. Ты, Нянечка, побежишь. Побежишь ведь?

НЯНЬКА. А вот и не побегу.

ЖЕНЯ. Почему?

НЯНЬКА. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, оборони бог, никуды не отлучаться. Дверь на улицу видишь? На запоре. И никого не впускаю. Сам царь постучись — и царя на речку пошлю, раков ловить.

ЖЕНЯ. Это еще почему?

НЯНЬКА (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито. А во дворе казаки стоят!

ЖЕНЯ. Зачем?

НЯНЬКА (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется! По всем городам бунтуется… И по всем улицам тоже.

ЖЕНЯ (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?

НЯНЬКА. Ну где вам! Вы — барышни! У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать!

ЖЕНЯ. А почему они бунтуются?

НЯНЬКА. Ми-илая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну и эти тоже. Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то все разнесем!

ЖЕНЯ. А им дадут?

НЯНЬКА. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили.

ЖЕНЯ. Что же городовые и казаки?

НЯНЬКА. Да, слышно, сегодня те голодные совсем было собралися бунтоваться, так городовые на них и налетели — с шашками. В капусту изрубили их… А казаки — нагайками, как крапиву, посекли… (Спохватывается.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо? Знай свою Блюму — и конец!

ЖЕНЯ. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?

НЯНЬКА. Нельзя.

ЖЕНЯ. Ну я пойду, когда так…

НЯНЬКА. Тебя, мозявки, там нехватало! Куды ты? Ночь на дворе спущается, по улицам бунты… Стрелять будут!

ЖЕНЯ. Нет, а я все-таки пойду. (Двигается к входной двери.)

НЯНЬКА (удерживая ее). А я тебя не пущу!

ЖЕНЯ. Не смеешь не пускать!

НЯНЬКА. Врешь, смею! Мамаша твоя когда померла, ты вот какая осталась.

ЖЕНЯ. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

НЯНЬКА. Ты-то, может, и не лежишь, да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуды я тебя не пущу! Папашечка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Нянька, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Нянька, на войне побратались. Дочку мою, Ерошеньку, береги».

ЖЕНЯ. Ну, завел! Сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я… Я наверх побегу, в дортуар, спать. Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю. Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь что надо?

НЯНЬКА. У меня сказано — завязано. Сделаю.

ЖЕНЯ. Я, Нянечка, посижу. А ты работай себе.

НЯНЬКА (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы и я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя! (Зевает.)

ЖЕНЯ. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.

НЯНЬКА. Сказку? Какую сказку? (Клюет носом.)

ЖЕНЯ. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал.

НЯНЬКА. Это можно. Ну, слушай. (Зевает.) Жил-был человек один… И пошел он. Идет он день, идет он два, идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

ЖЕНЯ. Слушаю… слушаю…

НЯНЬКА. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь! «Ты, грит, куды?» — «А я, грит, никуды». — «А никуды, так и я с тобой». Пошли… Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка! «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды».