Джио поспевал на двух фронтах. Он ловко балансировал между детскостью и взрослостью, прекрасно при этом сознавая, что если по одну сторону барьера возникают неприятности, то расхлебывать их приходится и по другую сторону тоже.
Я давным-давно поняла, что мы все обладаем феноменальным чутьем: мы предчувствуем и притягиваем свою судьбу. Так, мы с Джио, каждый со своей стороны, невольно торопили события, и траектории наших судеб были так же неумолимы, как траектории движения звезд. И мой возраст, и его возраст были лишь элементами общего движения, неизбежным результатом которого должно было стать столкновение.
Ну что еще сказать? Он поглощал за день килограммы риса с молоком. Порой на него нападал вегетарианский раж, и тогда он заглатывал целые миски йогурта с финиками и миндалем, связки бананов и чуть не целые стога овса. Потом шли огромные бутерброды с нутеллой и пакеты тертого пармезана. Ко мне он относился с иронией — беззлобной, но порой жестокой. Например, однажды я заставила себя пойти к парикмахеру и, вернувшись, сообщила об этом Джио: как же, такой подвиг, можно сказать, совершила. И что же он ответил? “Бедняжка! Парикмахерская оказалась закрыта?”
Иногда, сидя в саду в шортах, он вдруг ретировался в дом — если какая-нибудь мысль или порыв ласкового ветерка смущали его воображение. А ванная комната после него напоминала поле брани: повсюду валялись мокрые полотенца, клочья пены для бритья висели по стенам, а разводы зубной пасты обнаруживались чуть ли не на потолке. В шкафах дверцы и ящики не закрывались принципиально, зато половики и коврики, его заклятые враги, могли оказаться в самых невероятных местах.
Разговоры наши напоминали диалоги дебилов:
— Слушай, Эмма, а что ты больше всего любишь?
— Ну, пожалуй, вешать белье во дворе. Особенно белые простыни. Ждать, пока они высохнут. И когда их потом складываешь, они хрустят. На них приятно спать. А ты?
— Печь вместе с моими сестрами кексы. А что ты ненавидишь?
— Короткие носки… Короткие носки на мужчинах.
— Ты серьезно? А что ты ненавидишь больше всего на свете?
— Больше всего на свете — белые короткие носки.
— Да ну тебя! Я правду спрашиваю! Ну что ты прямо терпеть не можешь?
— Короткие белые носки в сочетании с мокасинами на шнурках.
— Ну да, согласен, это уродство.
— Но при этом у Бельмондо — знаешь, “На последнем дыхании”? — именно такие короткие белые носки, и это не мешает ему быть фантастически привлекательным… Так что… Ну а ты?
— Я? Чувих, которые целуются со жвачкой во рту. Они засовывают ее под язык, потом целуются взасос, а потом продолжают жевать.
— А я, между прочим, знала когда-то парня, который прятал жвачку за ухо.
— Ты что, правда?
— Нет, я придумала. А отчего тебе больше всего грустно?
— Когда я вижу кошек и собак, которых приготовили к празднику животных. Чтобы их кто-нибудь взял. А их никто не берет. А ты? Чего ты больше всего боишься?
— Забыть.
Джио не умел сидеть сложа руки. Для начала он срубил сухие ветки, распилил их, отнес в гараж; потом покрасил ставни на первом этаже и входную дверь; вытащил из гостиной, где пылилась мебель, деревянный стол и два плюшевых кресла и устроил уютный уголок в саду между двумя огромными кустами папоротника. Здесь мы теперь ужинали при зажженных свечах, которые он вставил в подсвечники — не знаю уж, где он их раздобыл. Над нашими головами деревья образовывали тенистый свод, получалось что-то вроде беседки, где мы подолгу засиживались после завтрака. Еще мы ездили в город за покупками. Булочница пихала Джио гостинцы — пирожные с кремом, а хозяйка мясной лавки приговаривала: “Какой у вас милый племянник”. |