Воспоминания о средиземноморском рае были неуместны, но Ойген никак не мог отрешиться от них. Как звали ту французскую проститутку? Точно, Мишель ее звали. Красивая была девочка, но стерва дикая и слишком уж деньги любила. Ойген, отправляясь в отпуск, получил толстую пачку оккупационных марок, да и на кредитной карточке в «Дойчпротекторатбанке» у него скопилась приличная сумма, ведь четыре года без отпуска из-за Ростовского мятежа оттрубил, так из отпуска вернулся с грошами в кармане и пустой кредиткой. Правда, не жалел об этом, ни капельки не жалел. Больше у него таких баб не было, с этой француженкой даже девочки рейха, с которыми их сводили, чтобы дать свежую кровь метрополии, даже они сравниться не могли.

Ойген вдруг ощутил тоску.

— Ротенфюрер, — резкий голос оберштурмфюрера Венка привел его в себя. — Проверьте, как организовали оборону люди. Дикари могут напасть в любое время. Прикажите людям, чтобы проявляли бдительность и внимание!

И в это время англичанин что-то невнятно и сдавленно произнес, указывая рукой в направлении, куда ушла двойка ун-Крамера.

Среди примятого разваленного тростника стоял невысокий белый седобородый человек в белой бесформенной хламиде.

Увидев, что его заметили, старец сделал рукой резкий жест, словно приказывал им уходить.

— Задержать! — приказал Венк, но прежде, чем эти слова сорвались с губ оберштурмфюрера, несколько человек попытались это сделать самостоятельно, бросившись к старику с разных сторон. Попытка оказалась неудачной, солдаты только столкнулись между собой, руки их беспрепятственно прошли через плоть старца.

— Трехголовый Бу! — ахнул англичанин, осеняя себя крестным знамением. — Это он. Про него так и говорили — бесплотен и в то же время вещественен. Хайек его видел в прошлом году, Джонстон его тоже видел, они так и говорили — высок, сед и бесплотен.

Призрак (а иначе его назвать было просто невозможно) еще раз взмахнул рукой, повелительно указывая на юг, откуда пришел отряд.

И исчез.

— Кажется, нас просто выпроваживают, — сказал Ойген ун-Грайм.

— Белый, — с отвращением сказал Густав Венк. — Белый! И с этими обезьянами!

— Надо уходить, — осторожно сказал англичанин. — Оберштурмфюрер, надо уходить, пока нас отпускают!

Венк подтянул его к себе.

— Отпускают? Кто осмелится решать за меня что-то в этих джунглях? Я возьму этого колдуна и посажу на кол. Нет, я не повезу его в Берлин! Велика честь для этой белой сволочи! Я просто посажу его на кол и посмотрю, каково ему там будет! Трехголовый, говоришь? Так вот, в скором времени у него не будет ни одной головы, не будь я Густав Венк, оберштурмфюрер СС!

В чем-то Ойген ун-Грайм был согласен с англичанином. На таких невыгодных условиях ему еще не приходилось вести бой. Против них было все: джунгли и его обитатели, жара, отсутствие оружия и цивилизованной одежды, наконец, эти проклятые дикари. Но упрямство, привитое ему еще в бюргере, мешало Ойгену согласиться с проводником. СС не уходит, тем более оно никогда трусливо не бежит с поля боя. «Честь или смерть!» — такой вот девиз был у бюргера, где воспитывали ун-Грайма.