Входя в плавный поворот, состав чуть сбросил скорость, и алхимик наконец решился. Зажмурившись, он катапультировался из летящего вагона, завывая, врезался в высокую траву и докатился до самого края пруда, к изумлению мирно пасшихся там овец. Полежал немного, воображая повреждения, нанесенные падением его селезенке или печени. Подвигал конечностями и ощутил себя совершенно целым. Ужасно гордый собой, Пьюл поднялся и зашагал через пастбище с видом человека, довольного проделанной за день работой.

Хромая по обочине дороги, он с удовольствием представлял, как взвился бы Сент-Ив, если бы Пьюл и вправду вернулся в Харрогейт для нового налета на усадьбу. Художник назвал бы это завершающим штрихом. Но ясно же, что такой «штрих» излишен. Героизм легко мог обернуться тяжелыми потерями, и Пьюл решил, что никто и ничто — ни Нарбондо, ни Сент-Ив, ни жажда мести — не лишат его столь виртуозно завоеванной награды. Краткий миг прозрения обратил злосчастную поездку в подлинный триумф.

Алхимик остановился изучить доставшийся ему ящик: почти неотличим от того, что днем ранее был отобран у Кракена. Все треклятые ящики Кибла одинаковы. Неужели там второй изумруд? Или даже сам легендарный гомункул?

Пьюл осмотрел медную трубку в крышке и ту штуку сбоку, что выглядела как небольшая заводная ручка. У ящика Кракена подобных особенностей не имелось; впрочем, их наличие ни в коей мере не прояснило природы содержимого. Вполне возможно, они обеспечивали поступление воздуха, необходимого для дыхания заточенного внутри существа. Сообщала ли рукопись Оулсби о теперешнем местопребывании гомункула? Отыскал ли его Сент-Ив? Голова Пьюла уже шла кругом от безответных вопросов. Только одно казалось неоспоримым: в его руки попал один из ящиков Кибла, содержащий некую тайну — вполне возможно, весьма ценную. Пьюл владеет им сейчас и собирается владеть в будущем. Если дела пойдут совсем плохо, если все планы Нарбондо обернутся ничем, у Пьюла останется при себе ящик — столь необходимый джокер в игре, где все тузы на руках у горбуна. Цокая копытами, сзади его догоняла впряженная в телегу лошадь, и Пьюл шагнул ей навстречу, а утреннее солнце светило ему самым дружелюбнейшим образом.

Еще никогда Билл Кракен не чувствовал себя такой скотиной. Ему случалось, конечно, совершать в жизни всякие мерзкие вещи — грабить могилы или вылавливать карпов из чужих водоемов; он бывал пьян чаще, чем трезв; торговал подтухшими кальмарами; прогорел на продаже горячего пива с полынью; умеренно успешно впаривал народу вареный горох, а год спустя после расставания с Оулсби целых два месяца жил исключительно честно: собирал собачье дерьмо и сбывал в дубильни, чем и зарабатывал на пропитание, — если, конечно, постную похлебку из капусты с куском черного хлеба можно счесть таковым. Но и худшие моменты после гибели бедняги Себастьяна представали просто пустяками по сравнению с бездной, в которую он провалился за последние пару дней. Он предал всех, кто удостоил его дружбы. Продал ни за грош. Даже ни за пригоршню гороха.

В сердцах Кракен обрушил кулак на собственный висок и погрузился в самоуничижение.