— А по-моему, солидному мужику просто постыдно все утро нарциссировать, источая столько яда по такому ничтожному поводу, как женские тряпки!

Эту фразу она выкрикнула уже в дверях, впервые взяв в толк, что все происходящее — не случайно, что ее загоняют, травят, и это — не просто очередная размолвка или недопонимание, нет — он совершенно сознательно цепляется ко всему, что касается ее, преднамеренно делает больно и, пользуясь тем, что Мари еще спит, уже и в интонациях себе не отказывает! А уж о выборе слов и говорить нечего — «вульгарно-вызывающая роскошь», «плебейский шик»! И это он выдавал ей, зная ее жизнь и родословную!

Никогда раньше ей даже не пришло бы в голову возноситься над простыми смертными, потрясая своими генеалогическими ветвями. Для нее всякие разговоры о глубине корней не имели никакого значения. Сближение с людьми давалось ей без особого труда и происходило на одной основе — взаимного интереса, который мог включать и общность взглядов, вкусов, привычек, и их различие. Ее лучшими подругами были Ирина и Женька — без всякого намека на исключительность происхождения, абсолютные антиподы, так необходимые ее душе. Потрясать перед ними своим историческим багажом? Просто смешно… Да и вообще — что с ним делать? Парить, не чуя под собой земли? Застывать в особых царственных позах? Считать всех недостойными себя? Это ей уже приходилось видеть дома в материнских сюжетах — зрелище малопривлекательное…

Но сейчас она впервые пожалела о том, что не выспросила у матери всей информации о своем невероятном генеалогическом древе. Ей впервые захотелось бросить ему в физиономию — да кто он такой, чтобы поучать ее?!

Но даже в пылу этой и других семейных ссор врожденный хороший вкус и чувство меры не позволили ей ни разу напомнить ему эти знаменитые фамилии — Толбухины, Ланские… Список был длинным и включал в себя, кроме исконно русских, и польские, и немецкие фамилии, и какие-то там еще…

Она даже точно и не помнила всего списка поименно, эта тема ее никогда раньше не интересовала, иногда даже злила, ведь мать напоминала ей об этих канувших в Лету именах обычно в двух случаях: либо упрекая ее, потомственную дворянку, в отсутствии каких бы то ни было аристократических манер, либо из нехитрого расчета возбудить в ней гордость за семейную исключительность, что не только не оправдывалось, но, скорее, наталкивалось на полное пренебрежение и игнорирование.

Белла не понимала, чем тут вообще можно было гордиться — ведь ее рождение, как и все иные, было связано с некоторым набором абсолютно случайных обстоятельств. Говорить же на эту тему вслух в стране победившего социализма было не принято, и здравствующие потомки предпочитали обходить сию тему стороной и помалкивать — с таким набором родственных связей не только не выедешь за границу, но и не устроишься на работу в приличное место. В особенности ненужными подобные сведения были для желающих сделать публичную карьеру — прием в партию с таким багажом был заказан, поэтому в анкетах все, за редким исключением, объявляли свое происхождение безликим словом — из служащих, а упомянутое редкое исключение выдавало свои корни за рабоче-крестьянские.

Белла вступать в компартию отнюдь не помышляла, хотя ей не раз предлагали внеочередное место на факультете, видя ее активность и несомненное влияние на студенческие массы. Но желающих пополнить передовые ряды среди студентов было более чем достаточно и без нее — драчки за ограниченно-выделенные квоты шли нешуточные. Мать, памятуя о своих корнях, не вступала в партию по принципиальным соображениям, отец же предпочитал принцип творческой независимости. Что же до Беллы, то она, хотя и была молода, не вступала в партию потому, что не желала тратить время на отсидки на бесконечных партийных сборищах и вникать в изучение безумного количества абсолютно бессмысленных трудов.