Когда я без стука открыл дверь в кабинет ротного, он даже не пошевелился. Еще несколько мгновений сидел неподвижно, тупо уставившись на вороненый револьвер, который держал в руке — и только потом со стуком опустил оружие на стол рядом с початой бутылкой водки и повернулся в нашу сторону.

— Горчаков… Подольский?.. — проговорил он. — Доброй ночи, господа юнкера, доброй ночи. Милости прошу… присаживайтесь.

Язык у Мамы и Папы слегка заплетался, но до тела хмель, похоже, еще не добрался: рука, указавшая на стулья около стола, не дрогнула. Подольский тут же послушно уселся — а я остался стоять. Заготовленная по пути торопливая, но убедительная речь как-то разом вылетела из головы, оставив лишь мутное недоумение.

— Что вы делаете, ваше высокоблагородие? — поинтересовался.

— Выполняю приказ. — Мама и Папа пожал плечами. — Сидеть и ничего не делать, не покидать помещения… Уж не знаю, почему вы, господа, разгуливаете, где попало, но раз уж вы здесь — угощайтесь. Стаканы в шкафу.

— Пить водку? — поморщился я. — Сейчас?

— А что мне… что нам еще остается делать? Пить шампанское лично я не вижу повода. Но прошу извинить, господа юнкера — едва ли я смогу принять вас надолго. У меня еще есть… — Мама и Папа скосился на револьвер на столе. — Еще есть кое-какие незаконченные дела.

Я только сейчас обратил внимание, что ротный надел не только парадную форму, но и награды. Наверное, все разом — столько я раньше не видел, даже в Пятигорске, когда приезжала императрица. Я мог только догадываться, что за миниатюрный парад он устроил для самого себя и выстроившихся на столе револьвера, бутылки водки и граненого стакана — но явно догадывался верно. Пьяный и раздавленный Мама и Папа представлял из себя настолько жутковатое и одновременно жалкое зрелище, что Подольский, похоже, и вовсе потерял дар речи.

А меня вдруг снова взяла злость.

— Вы ведь знаете, что сейчас происходит в городе? — процедил я сквозь зубы. — Так, ваше высокоблагородие? И знаете, что происходит здесь, в училище?

— К сожалению, — кивнул Мама и Папа. — Там, за стенами, сейчас гибнет Империя… Во всяком случае — та Империя, которой я клялся служить.

— Клялись — и теперь сидите здесь и готовитесь пустить себе пулю в лоб? — Я шагнул к столу. — Если мне не изменяет память, подобное называется изменой… Ваше высокоблагородие!

— Уверяю вас, друг мой, меня никто не назовет изменником… просто не успеет. — Мама и Папа мрачно усмехнулся. — Видит Бог — я совершил немало ошибок. Но что, с сущности, от нас зависит? Что может сделать один офицер, когда…

— Что вы можете сделать?!

От моего вопля Подольский едва не подпрыгнул на месте, и даже Мама и Папа чуть дернулся, вжимаясь спиной в кресло. Наверное, услышали даже в коридоре — но мне было уже все равно.

— Что вы можете сделать? — повторил я, нависая над столом. — Возьмите себя в руки, ваше высокоблагородие! Примите командование училищем, откройте арсенал и вооружите юнкеров. Арестуйте изменников… И дайте мне, наконец, чертов телефон!

Глава 27

На мгновение глаза Мамы и Папы сверкнули гневом. В самом деле — на него, гвардейского штабс-капитана, боевого офицера и кавалера нескольких орденов только что наорал первокурсник… да еще и одетый в штатское.