— Ну, и хорошая тебе жена попалась?

— Ничего.

— Как ее зовут?

— Таня.

— Любит?

— Еще как! В каждом письме только про это и пишет — «люблю и скучаю».

Тарас Волошенко приподнялся на локоть, с интересом посмотрел на Тюльпанова, словно хотел найти на его лице то, что привлекло к нему неведомую Татьяну.

— Слушай, Коля, а за что… любит тебя она, за что?

— А кто же ее знает! — улыбнулся Тюльпанов.

— А разве она тебе не говорила? Не писала?

— Пока нет. До этого еще очередь не дошла.

— Ну, а ты сам как думаешь: за что она тебя любит?

— А кто же ее знает! Никогда не думал эб этом. Любит — и хорошо!

— А меня мучает этот вопрос: за что она любит его? Вот кончу службу, демобилизуюсь, увижу подходящую дивчину, влюблюсь, захочу жениться, а она… другому отдана и будет век ему верна! Вот какая горькая история может разыграться! Что надо делать, Коля, как жить, как одеваться, как ходить по земле, как разговаривать, чтобы тебя обязательно полюбила та самая дивчина, какую полюбишь и ты?

Тюльпанов улыбнулся и с большой силой убеждения сказал:

— Если не будешь лопоухим, то заставишь полюбить себя и Таню, и Клаву, и Машу, и Наташу. Девушки покоряются только сме-лым.

— Правильно! — воскликнул Волошенко и осторожно покосился на старшину.

Смолярчук усиленно дымил папиросой, делая вид, что его мало интересует разговор товарищей.

— Слушай, Коля, — продолжал Волошенко. — Ну, а если бы ты поссорился со своей Таней и в этот самый момент на ее дороге вырос бы какой-нибудь молодец и она бы приглянулась ему — что тогда? Как бы она… пожалела бы этого молодца?

— Нет, у моей Тани сердце на такие жалости не отзывчивое. Тверже камня и железного.

— Хорошее сердце. Правильное. Ну, а если бы все-таки размякло? Вообрази себе такую прискорбную историю: пока бы ты дулся на Таню, ей бы этот молодчик и закружил голову. Что бы ты сделал в таком случае?

Тюльпанов не медлил с ответом:

— Я бы взял за шиворот этого обманщика, поднял бы от земли метра на полтора, встряхнул хорошенько и сказал: «Слушай, ты! Уходи от моего счастья подальше, пока шкура на тебе цела!»

— Да разве можно так поступать комсомольцу? Это же старый пережиток — ревность!

— Можно! Где любовь, там и ревность. Любовь надо оберегать. Как мы границу охраняем. Все законно. Именем этого самого закона я буду с любым ухажором разговаривать, как с проклятым нарушителем границы.

— Правильно, товарищ Тюльпанов! — Волошенко перевел взгляд, полный озорного торжества, на мрачного Смолярчука. — А вы, товарищ старшина, согласны с нами?

— С чем? — Смолярчук нехотя поднял голову и посмотрел на повара.

— Да вот с этим самым… как должен человек бороться за свою любовь и побеждать. Или вы, может, не слыхали нашего разговора?

— Нет, не слыхал.

— Я вот говорил, что никакая красавица не устоит перед влюбленным в нее парнем, если он правильно, обходительно, умненько любить ее будет. Знаете, как бы я действовал, если бы влюбился в такую, например, дивчину, как Алена Дударь?

— Интересно, как? — оживился Тюльпанов. — Расскажи!

— Я бы раскрыл перед ней всю свою душу. Смотри, красавица, не только на мои брови и на мой нос, но и дальше, в самое нутро! Я бы рассказал ей о себе всё-всё: где родился, какая моя родина, что умею делать, как врага ненавижу, как друга люблю, о чем мечтаю, куда первым делом стремлюсь, какую жену себе ищу и так далее.