Посмотреть хоть на эту! А ведь тоже что-то о себе воображает. Тьфу!.. Гляжу я на тебя и вспоминаю Лоис…

Лоис… Да, жаль, что так получилось. А тут еще Мэби — захлопнул дверь перед самым носом, когда я зашел к нему на следующий день. Этого я ему не прощу. Жаль, что с Лоис так получилось. Но разве женщин поймешь? Если бы она только выслушала меня. Забавно, но я действительно испугался — испугался ее взгляда. Эта проклятая Джо все погубила. На нее-то мне наплевать. А вот Лоис… Написал, так даже не ответила. Мхенди тоже обозлился. Но он хоть вида не подал. Один Лэнвуд понял. Лэнвуд неплохой человек. Толку от него, правда, мало. Что он может? Писать статьи да выступать на собраниях. Как вывеска, конечно, пригодится, не больше. Именем его мы воспользуемся. Лоис! Только потеряв женщину, мужчина начинает понимать, чем она была для него. Лоис была хорошая, очень хорошая. И если уж отдавала себя, то отдавала целиком. Не чета этой Мэри Фельд. И как только Лэнвуд может жить с женщиной, которая его презирает? Слабый он человек. Ту неделю, что я прожил у них, было тяжело. Звала меня в постель, когда Том куда-то ушел. Но какой мужчина согласится на это, особенно если дело касается друга? И потом, она и в подметки Джо Фэрз не годится! Джо Фэрз хороша, что там ни говори. Получила урок — больше не будет заигрывать с мужчинами. Но Лоис… Эй, женщина, ты, кажется, сегодня напьешься! А туда же, воображаешь себя красавицей, вон как задом вертишь. Ни одной из вас мне и даром не нужно! Лоис… Продолжайте в том же духе, друзья мои! Смейтесь! Пейте! Веселитесь! Сегодня мир принадлежит вам! А завтра вы нам ответите. Это завтра наступит. Продолжайте в том же духе! Смейтесь и пейте! Пейте и смейтесь!..

Внезапно он почувствовал, что кто-то подошел к нему и наблюдает за ним. Удомо очнулся от своих мыслей. Сбоку стоял невысокий, приземистый метрдотель, глубоко засунув руки в карманы и высокомерно вскинув голову.

— Ну?.. — насмешливо проронил он.

Удомо вышел из тени. Несколько секунд не отрываясь смотрел на метрдотеля, оценил позу гордого превосходства. Затем, едва не задев его локтем, направился к трапу.

— Эй, ты! — крикнул метрдотель.

Удомо приостановился, но тут же пошел дальше. Дойдя до трапа, взялся обеими руками за перила и, повернувшись к метрдотелю, прошипел:

— Катись ко всем чертям!

Лицо метрдотеля вытянулось в изумлении. Удомо затопал по трапу обратно в тусклый и грязный полумрак третьего класса. Узкая, неосвещенная палуба, еще один пролет лесенки вниз, и наконец он очутился в убожестве и тесноте трюма. Никаких белых, никаких разноцветных фонариков, никаких стюардов. Музыка доносилась и сюда. Но здесь негде было танцевать, не было высокого, усеянного звездами неба, не было романтики. Здесь жара тропической ночи была удушливой, гнетущей.

У самого входа какая-то женщина кормила грудью ребенка. Пассажиры, которые еще не улеглись, сидели на твердых деревянных скамьях в унылой столовой. Кто играл в карты, кто разговаривал. Все уже сложили свои чемоданы, и предстоящая ночь казалась людям бесконечной. Они не могли скоротать ее за вином и танцами, как те, наверху. И назойливый стук машин слышался здесь гораздо сильнее, чем на верхней палубе.

— Как там? — спросила сидевшая у двери женщина.

— Танцуют, — ответил Удомо. — Все нарядны и веселы.

Он направился было в столовую, но передумал, повернул налево и вошел в маленькую каюту, которую делил с тремя другими пассажирами. Весь пол был заставлен багажом. Двое на верхних койках лежали в чем мать родила, прикрыв наготу лоскутами материи. Они вполголоса беседовали о доме.

— Как там наверху? — спросил один из них.

— Танцуют, — ответил Удомо.