Длинный Джозеф вскочил с дивана, пытаясь прикрыть испуг наглостью.

– Да это… ты со мной так не говори, девчонка, и никаким докторам я так о себе говорить не позволю. – Он протопал в кухню и принялся шарить в буфете. – Ерундень этакая. Меня он боится? Да я ему просто мозги вправил. Даже пальцем не тронул.

– Его там нет.

Шум в буфете стих.

– Чего?

– Его там нет. Я не покупала вина.

– Ты мне не говори, за чем я пошел!

– Ладно. Как знаешь.

Голова у Рени болела. Она так устала, что с удовольствием просидела бы в кресле до завтрашнего утра. На работе, в транспорте, в больнице со Стивеном – она не меньше четырнадцати часов проводила вне дома. Вот вам и век информации – куда ни глянь, надо с кем‑то встречаться  , куда‑то идти  , в основном пешком, потому что долбаные электрички, мать их, опять не ходят!.. Кибернетическая эпоха. Срань.

Длинный Джозеф вернулся в гостиную.

– Ухожу. Мужику покой нужен.

Рени решила сделать последнюю попытку.

– Послушай, папа, что бы ты там ни думал, Стивену хорошо будет услышать твой голос. Пойдем к нему вместе.

Он поднял руку, словно замахиваясь на кого‑то, потом прикрыл глаза ладонью. Лицо его исказилось от отчаяния.

– Пойти туда, – повторил он. – Так я должен идти туда и смотреть, как мой сын умирает.

– Он не умирает! – Рени подскочила.

– Да ну? Он носится по дому? Он в футбол гоняет? – Длинный Джозеф взмахнул руками. – Нет, он лежит в больнице, как его мама. Ты с бабушкой была тогда, ты не помнишь. А я три недели сидел с ней, смотрел, как она лежит, обгорелая. Пытался поить ее, когда она плакала. Смотрел, как она медленно умирает. – Он несколько раз моргнул, потом внезапно отвернулся, опустив плечи, будто в ожидании удара плетью. Голос его изменился до неузнаваемости. – Я… много времени просидел в той больнице.

Глаза Рени наполнились слезами. Голос на секунду изменил ей.

– Папа!

– Хватит, девчонка, – произнес он, не оборачиваясь. – Я пойду с тобой. Я его отец. Не учи меня, что я должен делать.

– Ты пойдешь? Может, завтра?

Длинный Джозеф сердито рыкнул.

– У меня дела. Я скажу тебе, когда пойдем.

– Пожалуйста, поскорее, папа! – Она старалась говорить помягче. – Ты нужен ему.

– Пойду я, черт бы тебя драл. Снова эту хламиду дурную натягивать. Только ты мне не говори, когда идти.

Он отворил дверь, все еще не желая – или страшась – встретиться с дочерью взглядом, и прошаркал на лестницу.

Измученная, запутавшаяся, Рени еще долго пялилась на закрытую дверь. Что‑то случилось, но она никак не могла осознать что. На мгновение она ощутила к отцу ту любовь, какую питала раньше – когда он так старался сохранить семью после смерти жены, работал на трех работах, советовал дочери учиться и даже пытался помочь ей и бабушке Уме Бонгела нянчиться с малышом Стивеном. Но когда Ума умерла, а Рени выросла, он сдался. Длинный Джозеф, которого она помнила, исчез навсегда.

Рени вздохнула. Так это или нет, у нее пока нет сил разбираться.

Она поглубже вжалась в кресло, морщась от головной боли. Болеутоляющих она, конечно, забыла купить, а если что‑то не сделает она сама, этого не сделает никто. Включив стенной экран, она запустила первое, на что наткнулась, – рекламный ролик об отпусках на Тасмании, – и реклама окатила ее, вымывая все мысли. На мгновение ей захотелось иметь в квартире одну из дорогих полносенсорных моделей, чтобы можно было выйти на этот пляж, понюхать яблоневый цвет, ощутить песок под ногами и праздничную свободу, так настойчиво предлагаемую программой.