Епископ Эркенвальд, правивший Лунденом, выбранил меня, сказав, что я должен был назвать корабль именем какого-нибудь мягкотелого христианского святого. Он преподнес мне распятие, желая, чтобы я прибил его к мачте «Сеолфервулфа», но я сжег деревянного Бога и его деревянный крест, смешал пепел с раздавленными яблоками и накормил смесью двух своих сыновей. Я поклонялся Тору.

Тогда, в то далекое утро, когда я все еще был молод, мы гребли на восток по розовато-серебряному морю. Нос моего судна с волчьей головой украшала дубовая ветвь с густой листвой, указывавшая: мы не собираемся причинять зла своим врагам, хотя мои люди все еще облачены в кольчуги, при щитах и держат оружие рядом со своими веслами. Финан, мой главный помощник, сидел на корточках рядом со мной на рулевой площадке и, забавляясь, слушал отца Виллибальда, который слишком много болтал.

— Другие датчане приняли милость Христову, господин Утред, — сказал священник.

Он нес подобную чепуху с тех пор, как мы оставили Лунден, но я терпел, потому что мне нравился Виллибальд. Он был полным рвения, трудолюбивым и жизнерадостным человеком.

— С Господней помощью, — продолжал он, — мы озарим этих язычников светом Христа!

— Почему датчане не посылают к нам миссионеров? — спросил я.

— Бог этого не допускает, господин, — ответил Виллибальд.

Его товарищ, священник, чье имя я давно позабыл, рьяно кивнул в знак согласия.

— Может, у них есть дела поважнее? — предположил я.

— Если у датчан имеются уши, чтобы слышать, — заверил Виллибальд, — они примут послание Христа с радостью и весельем!

— Ты — дурак, отец, — ласково сказал я. — Знаешь ли ты, скольких миссионеров Альфреда уже убили?

— Мы все должны быть готовы к мученичеству, господин, — отозвался Виллибальд, хотя теперь голос его звучал тревожно.

— Священникам вспороли животы, — задумчиво проговорил я, — выдавили глаза, отрезали яйца и вырвали языки. Помнишь монаха, которого мы нашли у Иппи? — спросил я Финана.

Финан был беглецом из Ирландии, где его воспитали христианином, хотя его вера была настолько перепутана с местными мифами, что в ней с трудом можно было распознать ту веру, которую проповедовал Виллибальд.

— Как умер тот бедняга? — спросил я.

— С него живьем содрали кожу, — сказал Финан.

— Начиная с пальцев ног?

— Просто медленно ее снимая, — отозвался Финан. — И, наверное, на это ушли часы.

— Они ее не снимали, — сказал я. — Ты не можешь освежевать человека как ягненка.

— Верно, — согласился Финан. — С человека кожу приходится сдирать рывками. Для этого требуется много сил!

— Он был миссионером, — обратился я к Виллибальду.

— И к тому же благословенным мучеником, — жизнерадостно добавил Финан. — Но датчане, наверное, соскучились, потому что, в конце концов, прикончили его. Опробовали на его животе пилу, которой пилят деревья.

— А мне кажется, это был топор, — сказал я.

— Нет, то была пила, господин, — ухмыляясь, стоял на своем Финан. — С жестокими большими зубьями. Она разорвала его пополам, вот так-то.

Отец Виллибальд, который всегда страдал морской болезнью, шатаясь, направился к борту.

Мы повернули корабль на юг.

Устье Темеза — предательское место отмелей и сильных приливов, но я патрулировал эти воды уже пять лет и почти не нуждался в том, чтобы посматривать на метки на берегу, когда мы шли на веслах к берегу Скэпеджа.