– Прерванное отцовство.

Обводит широким взглядом панораму присяжных.

– Может быть, и среди вас, господа присяжные заседатели, найдутся такие, кому довелось испытать эту боль?

Двое из них инстинктивно поднимают руку, но тут же опускают.

– Ужасно, не правда ли?

Какая тишина воцаряется в зале суда, где каждый пытается прочувствовать глубину этого несчастья!

– А теперь представьте, что у вас силой вырвали эту жизнь.

Всеобщее возмущение. Раго вдруг вскакивает со скамьи, Бронлар вытягивается, насторожившись, Жервье застыл, выпучив очки, готовый в любую секунду наброситься, как кобра, и мой желторотый защитник, как болванчик, закивал головой, удивленный нежданной поддержкой.

Потому что именно это как раз и происходит.

Чудо.

Изменение союзнических отношений.

Блюхер приходит на помощь Груши.

Рабютен, отстаивающий в суде мое несчастье.

Он продолжает, мечтательно:

– Да, мы бы стали мстить… все, сколько нас ни есть сейчас в этом зале.

На этот раз мэтр Раго выскакивает на арену. Но Рабютен пригвождает его на месте.

– Особенно вы, мэтр, вы ведь столь часто выступали за такое поведение! Ничего удивительного, что обвиняемый оказался одним из ваших адептов! В конце концов, он же человек, самый настоящий! Ну, превысил самооборону! Законная месть, которую осуждает законность! Это ваши собственные термины, почтеннейший. Я лишь следую за вами по вашему семантическому полю… которое всецело покрывает пространство ваших принципов!

Мэтр Раго так и остался стоять с открытым ртом.

Мэтр Жервье забавляется.

Мэтр Бронлар украдкой ищет глаз телекамеры, чтобы поделиться с ней улыбкой знатока.

А мэтр Рабютен уже продолжает:

– Что касается нас, мы не будем исключать гипотезу мести. Предположим, что доктор Маттиас Френкель пал жертвой разъяренного мстителя.

Небрежный жест в мою сторону.

– Если принять это предположение, то оказывается, что уничтожение свидетелей, поджог дома, кража фильма, все это уже следствия главной причины. Сорванные краны жестокости, самобичевание душегуба, который ожесточается против себя самого, усугубляя свою вину…

Мгновенная смена настроений в рядах присяжных. Я читаю в их взглядах, что они видят во мне убийцу, которого можно терпеть. Конечно, близко подходить не рекомендуется, но извинить можно, во всяком случае, понять-то уж точно.

– Это как раз то, что я отстаиваю!

Все уже и забыли про моего адвоката. Это его детский голосок только что запустил короткую фразу в «окно» одной из продуманных пауз.

– Это как раз то, что я отстаиваю!

Смех в зале.

Что, впрочем, никак не повлияло на серьезный тон мэтра Рабютена.

– И это допустимо, мэтр.

Он не называет моего адвоката молодым человеком, он не смотрит на него с высоты своего положения, нет, он зовет его «мэтр».

– Допустимо, но прискорбно, – добавляет он тут же.

Проходит какое-то время.

И он бросает:

– Потому что доктор Френкель никак не причастен к этому прерыванию беременности.

Что?

(Один из тех редких моментов, когда я и в самом деле с интересом вникаю в происходящее.)

Что? Маттиас невиновен? Благодарю вас, дорогой мэтр, Жюли была убеждена в этом, и ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, чем это подтверждение. Но как вы узнали? Где доказательства?

– Письмо, доставленное мадемуазель Коррансон, было подложным.

Обычно это называется последним откровением.

Мэтр Рабютен объясняет. Он объясняет, что по небрежности следствие подвергло графологической экспертизе лишь одно из одиннадцати роковых писем. И по необъяснимой случайности оказалось, что именно это письмо, с совершенно правильным диагнозом, было написано рукой самого Маттиаса! Остальные были подделаны.