|
– Рекорд побит, – сказал охранник, стоявший справа. – Поздравляю, – отозвался тот, что слева. – Идемте, – сказал правый. – Пора платить по счетам, – добавил левый.
Именно такое выражение я заметил на лицах присяжных, вновь оказавшись на своем месте: девять лиц, склонившихся над колыбелью моей чудовищности. Этот не наш. Мы не такие, как он. Эта зверушка не нашей породы… И бесчисленный взгляд из зала суда подтверждал это. – Обвиняемый, встаньте. Жандарм слева слегка подтолкнул меня локтем. Тот, что справа, подтолкнул взглядом. Я встал. – После совещания суд присяжных на первый пункт обвинения ответил «да»… Мне понадобилось некоторое время, чтобы уяснить себе смысл трех вопросов, заданных судом моим присяжным заседателям, но, в конце концов, я все-таки понял: Господа присяжные заседатели признают меня виновным во вменяемых мне в вину преступлениях? – Да. Совершил ли я их умышленно? – Да. Смягчающие обстоятельства? – Никаких. Вот на что они потратили двести семьдесят одну секунду моей надежды. По залу пронесся ропот, который тут же был пресечен стуком председательского молотка. Последний акт. Приговор! – В соответствии с вышеизложенным суд приговаривает вас к пожизненному заключению и тридцати годам принудительных работ без права на пересмотр сроков наказания. Взрыв всеобщей радости. Я никогда еще не доставлял такого удовольствия стольким людям сразу. Четырнадцатое Июля, ни больше ни меньше! Только салюта не хватает. Все обнимаются. Все, сколько их есть, радуются избавлению от зла. Аллилуйя! Последняя картина, оставшаяся у меня в памяти от этого празднества, – лицо председателя, на которого я возлагал все свои надежды. Вытянувшись в мою сторону, не переставая яростно молотить по своей деревянной наковальне, он орал, стараясь перекричать поднявшийся гам: – Считайте, что вам повезло, что вы – француз, Малоссен, в Соединенных Штатах вам бы присудили три тысячелетия! Или маленький укольчик!
55
Слезы хлынули рекой у него из глаз так внезапно, что он вымок до пояса, прежде чем подумал, что надо бы их утереть. – Подожди! – Не буду ждать, не буду, не буду! Убирай сейчас же! – Но это еще не конец! – Мне плевать! Убирай! Убирай, говорю! Порви! – Да все будет хорошо, вот увидишь! Конец будет что надо! Как в театре! – Вовсе нет! Какой еще театр? Его же приговорили! – А мы поможем ему сбежать! Я придумал классную штуку! – Все равно его приговорили! – Малыш прав, – вмешивается Тереза. – И, если хочешь знать мое мнение, я нахожу это гадким, впутывать Бенжамена в такую историю. – Засунь его, знаешь куда, свое мнение! – Жереми, потише, – сказала Клара, – не разговаривай с Терезой таким тоном. – Она меня достала, ваша Тереза! Только масла в огонь подливает! Всегда! Посмотри на нее! Тоже мне, Святая Справедливость! И правда, сидя там, наверху, на второй полке двухъярусной кровати, в жесткой прямоугольной рамке накрахмаленной ночной рубашки, устремив осуждающий взгляд на Жереми, Тереза являет собой аллегорию Правосудия, все та же неизменная модель. – Можешь говорить что угодно, но в символических категориях все это выглядит весьма подозрительно… то, что ты делаешь со своим старшим братом. – Да ничего я с ним не делаю ! Я просто рассказываю ! Ты понимаешь разницу или нет? – А Малыш? Ты думаешь, он понимает разницу? Малыш заливался в три ручья. |
