|
Королева с учеником уединяются в директорском кабинете и крепко спорят, не насмерть, конечно, но все же… Ученик отчаянно отстаивает свои позиции. Он легко сдает мелкие ошибки в орфографии, синтаксисе или, скажем, в композиции, уступает свои ребяческие выкрутасы и прочие погрешности невызревшего стиля, но сражается, как коммунар, за спасение каждого сантиметра запутанного сюжета. По мнению Королевы, он уж слишком загибает. Скрипит фломастер, щелкают ножницы, все издательство «Тальон» ходит ходуном от этой правки. Только и успевай прижиматься к стене в коридоре, пропуская вихрь обиды и несущийся ему вдогонку порыв утешения. Королева углубляет тематику, Жереми оттачивает патетику. Королева желает большей округлости стиля, Жереми настаивает на малоссеновской самобытности: «Бенжамен именно так и говорит, он нам так и рассказывает, больше того, он именно так и думает! Я-то его лучше вашего знаю!» – «Мыслить, говорить и писать – это разные вещи!», – возражает Королева, надавливая на перо и опираясь на доводы. Битва стилей, одним словом. Королева знает, чего хочет. И она этого добивается, повернув все так, чтобы Жереми продолжал считать автором себя. Самый юный романист Франции!
– А эта «мамочка-следователь», которая сдает тебя, потому что она, видите ли, слишком хорошо тебя понимает, что ты об этом думаешь? – Забавная мысль. Твои фокусы? – Это идея Забо. Думаешь, такое бывает? – Материнский взгляд на вещи? Да, это существует. Осторожно, у тебя льется через край. Он закрывает кран и на несколько секунд погружается в разглядывание раковины. – Скажи мне правду, Бен, этот процесс, приговор, в них можно поверить? – Я сам почти поверил. – А ты сам, ты считаешь, что ты похож на себя в моем рассказе? – Ты никогда себя до конца не узнаёшь, сам знаешь, но у меня такое впечатление, что главное ты ухватил… В детской все стихло. Дверь тихонечко открывается, и появляется голова Клары. Она бросает на меня вопросительный взгляд, и я спешу успокоить ее гримасой. Дверь так же неслышно закрывается. – Могу я задать тебе один вопрос, Бен? Стоя все так же, с закатанными рукавами, облокотившись на раковину, Жереми являет мне свой профиль моралиста. – Насчет того, что сказала Тереза… Думаешь, в романе можно все рассказывать?
И потом, что оно значит, это разочарование? Что за ним кроется, в сущности? (Как говорит Тереза.) Или все бы предпочли, чтобы меня осудили пожизненно по-настоящему? (Как говорит Малыш.) Тридцать лет без права пересмотра? Благодарствуйте. Могу сказать только одно: большое спасибо. Если даже те, кто полностью убежден в моей невиновности, желают меня потопить, что ж, тогда, и в самом деле, нужно признать, что и правда не все спокойно в нашем королевстве. И здесь требуют цельности, надо же! Чем не присяжные! И ради этой цельности вы жертвуете невиновным… Лучше судебная ошибка, чем бессвязный сюжет, так? Браво! Еще раз, спасибо. О наша хваленая гуманность…
Мое заключение в Шампронской тюрьме. Это неправда. Неистребимое желание Жереми покрыть наши несчастья благоуханной тенью Стожила, вот и все. Как мучительно не хватает нам сейчас благословенной тени нашего дядюшки Стожила! Читатель предпочел бы описание арестантского дома, где я по-настоящему провел последние несколько месяцев? Поверьте, это совсем не так интересно, как может показаться. Эти места предварительного заключения не поддаются описанию. К тому же они в точности соответствуют тому представлению о них, которое само собой складывается у добропорядочных граждан. Там все пропадает. Даже желание описывать окружающее. Итак, не было никакого Шампрона, ни Фосиньи. |
