|
Их было двое. Они были великолепны. Они плыли навстречу счастью. Народ подпирал с обеих сторон центрального прохода, как на причале перед дальним плаваньем. Здесь были, разумеется, Жервеза и компания Малоссенов, Титюс и Силистри в обрамлении жен, войско тамплиеров, силы закона; были здесь и силы улицы, но по другую сторону прохода: Рыбак с тремя своими лейтенантами – Фабио, Эмилио и Тристаном; были и женщины, много красивых женщин, с той же панели, пришедших со своими татуировками и признательностью – поздравить Мондин, которая спасла их от скальпеля, все как одна – шедевры: тут тебе и Тициан под ребрами, и Андреа дель Сарто на нежном изгибе живота, и Конрад Виц на куполах грудей, все по такому случаю слегка прикрыты одеждой – уже весна, но все-таки свадьба! Были здесь, конечно, и с факультета, самые что ни на есть выдающиеся адепты Гиппократа, были и больные, спасенные волшебным скальпелем великого Бертольда, – словом, народу собралось столько, что не хватило бы и двух церквей, чтобы вместить их всех, ну и пресса, конечно же, и вспышки фотоаппаратов, этих орудий бессмертия.
– Будет светское общество, и их будет много, – предупредила Мондин, – так что держи себя в руках, профессор. Для большей уверенности Мондин с утра уже раз пять, не скупясь, успокаивала Бертольда, приведя его наконец в состояние безмятежности и мечтательной пресыщенности. И над всем этим – мощные струи органа… Когда счастье берется за дело, оно выходит за всякие рамки, точно так же, как и горе. И как оно притягивает к себе взгляды! Мондин со своим профессором плывут прямо, одни в целом свете, а свет смотрит только на это одиночество двоих: точка пересечения взгляда и сердца. Правда! Посмотрите хотя бы на мокрые от слез платки. Поэтому нечего удивляться, что никто не услышал ни рева мотоцикла, подъехавшего к самой паперти, ни грохота упавшей кучи железа, ни ругательств водителя и его пассажира; никто не заметил, как эти двое оборванцев вошли под мощные звуки музыкальной Ниагары, как они припустили неуверенным шагом, следуя в кильватере корабля новобрачных; и что, наконец, никто не был шокирован появлением этого странного кортежа, пристроившегося за дружками, придерживавшими шлейф новобрачной… Мало того, все, должно быть, приняли их за очень близких друзей, списав их неровное дыхание на волнительность события. И если их покачивало при ходьбе, то, конечно, от усталости: они быстро бежали, боясь опоздать. И если глаза их блестели, то не иначе как от умиления. Они совершенно естественным образом вписались в свадебную процессию. А счастье продолжало свой путь, вновь завладев всеобщим вниманием, оставив этих припозднившихся вкупе с шаферами плестись в хвосте лучистой кометы. Ни Бертольд, ни Мондин не подозревали, что творится у них за спиной. Их взгляды были устремлены далеко за горизонты вечности. Так что Бертольд не сразу узнал тот голос, что окликнул его, перекрывая небесные аккорды: – Эй, Бертольд! Голос повторился настойчивее: – Э-эй! Бертольд! Вы меня не слышите или только делаете вид? Бертольд наконец узнал этот голос. Но он пообещал быть благоразумным. – Марти, не помню, чтобы я приглашал вас на свою свадьбу, – ответил он, не оборачиваясь. Мондин, бросив взгляд через плечо, осталась довольна поведением своего Бертольда: – Не обращай внимания, они оба пьяные в стельку. Рыбак ими займется. – Мы с моим другом хотели бы знать, как вы делаете монашек мамашами? – спросил Марти. «Мамашек»… «Монашек»… что за бред… – Как ты делаешь детей Христовым невестам, – уточнил второй голос. Бертольд его тоже узнал. – Мне не нужны могильщики на свадьбе, Постель, это к несчастью. Сделай милость, вали отсюда. |
