В прицелах метались, падали, умирали солдаты. Пулеметы выкашивали толпу, как траву.

Страшный вой, крики, стоны разом всплеснулись над Кремлем, подняв со стен, деревьев и куполов церквей стаи ворон, застивших черным небо.

Стоявшие позади юнкера истово крестились. Кто-то, отвернувшись, плакат. Но те, что вызвались, — стреляли!

Мишель, не веря своим глазам, наблюдал за экзекуцией. Видел, как очереди лупят по серой толпе, как пули с сочным чавканьем впиваются в тела, прошивая их насквозь!.. Как разбиваются, раскалываются черепа!.. Как отчаянно мечутся, пытаясь найти спасение, солдаты, но везде, куда бы ни бросились, натыкаются на пули.

— Что вы делаете? — шепотом выдохнул Мишель. — И тут же громко, что было сил, крикнул: — Что вы делаете, господа?! Прекратите! Прекратите стрельбу!

И уже не помня себя, сорвался, побежал к ближайшему пулемету, поддел, толкнул ногой вверх кожух. Ствол задрался и очередь пошла верхом, сбивая со стены штукатурку.

На мгновение наступило замешательство.

Но штабс-капитан, указывая на Мишеля, крикнул:

— Успокойте этого господина!

К Мишелю, исполняя приказ, подскочили несколько юнкеров, схватили его за руки, поволокли в сторону. Он пытался вырываться, что-то отчаянно крича, но слышно его не было — пулеметы тарахтели, как швейные машинки, строча не строчки, строча живых людей! Которые падали, падали...

Но вдруг пулеметы осеклись. Один... За ним другой, третий... Затворы дожевали ленты, которые теперь надо было сменить.

Потому что не все еще были убиты, оставались еще живые! Те, что стояли кучками, испуганно прижавшись к стене Арсенала. Все они были с ног до головы залиты кровью — своей или, может быть, чужой, и засыпаны кирпичной, сбитой с близких стен, пылью. Тоже — красной! Они не молили о пощаде, они просто стояли — молча, словно знали, что такие расстрелы скоро станут обычным делом и что рожденные этими днями «белые» будут стрелять пленных «красных», а «красные» — пускать в распыл «белых» и никого это уже не будет ужасать!

И все же этот — был первый, самый первый в начавшейся кровавой распре расстрел!..

Вторые номера подтащили новые коробки, заправили ленты, и дело было докончено вмиг! Очереди прострочили последних живых, перечеркнув их жизни.

Все!

Или нет, или еще не все?! Потому что в грудах тел зашевелились, закричали, застонали недобитые раненые. Но как же в них, заваленных мертвыми телами, стрелять? А и не надобно стрелять!..

— Господа юнкера, экономьте патроны, — крикнул штабс-капитан. — Штыками, господа! Штыками!..

И сам, первый, подавая собой пример, перехватил винтовку и пошел к груде тел, с ходу вонзив штык в спину первого же, еще живого, еще шевелящегося солдата.

Остальных раненых добивали уже юнкера...

Пятьсот тел замерли серой, бесформенной кучей, из-под которой во все стороны ползли ручейки крови... Снова, в который раз, Кремль, Красная площадь обагрились русской кровью...

Когда все было кончено, Мишеля подвели к штабс-капитану.

— Ты кто? — спросил тот. — Большевистский агитатор?

— Как вы могли?! — перебил его Мишель. — Они же пленные! Вы обещали им жизнь!.. Это, наконец, бесчестно!

— Верно, большевик! — утвердился в своих подозрениях штабс-капитан. — А ну, ребята, тащи-ка его туда! — указал он на Арсенал.

Мишеля подхватили под руки и потащили к стене, под пулеметы. Он не сопротивлялся. Его поставили, прислонили к разбитым пулями воротам и отскочили в стороны.

Какой-то юнкер лег за пулемет.