— Ну вот и пришёл конец нашему покою, — сказал, слезая с саней, Силыч. — Принимай решение, господин капитан, — подсказал он ехавшему впереди офицеру.

— Думаете, хивинская разведка? — догадался тот и проворно соскочил с саней.

— Что ж тут думать. Через час-другой появятся всем отрядом. Прежде, конечно, силы взвесят: стоит ли на нас нападать.

— Смилуйся боже, сделай так, чтобы их было вдвое меньше, — то ли шутя, то ли от страха взмолился какой-то казак.

— Но-но, ты, паникёр! — повысил голос Карелин.

А пехотный капитан приказал подготовить к бою оружие и занять оборону всему обозу.

— Конных казаков отведите вон к тому утёсу, — посоветовал Карелин. — Пусть будут наготове. Если понадобится, налетят с фланга. Но я не думаю, чтобы хивинцев было слишком много. Сотни три, четыре — не больше. Крупными соединениями они не ходят.

В ожидании нападения противника простояли часа два, а то и больше. Хивинцы не появлялись, и не было никаких признаков их близкого присутствия. Часть казаков выехала на каменистый берег и отправилась дозором вперёд. Санный поезд двинулся дальше: становиться лагерем не было смысла. В десять вечера взошла луна, осветила ледовое пространство, и всё стало видно вокруг, как на ладони. И зарево словно притухло. И опять строили догадки — что бы такое могло быть? Но уже знал Карелин — что это, и сердце его сдавливала тоска, а в голове шумело. «Сволочи, — выговаривал он про себя. — Теперь найдут, на кого свалить свой позор эти Тимирязевы и Перовские!» Нет, он не боялся ни презрения вельмож, ни царского суда, хотя и видел их неизбежность: ведь впереди горели русские корабли, зазимовавшие на Прорвинском посту. Сколько их там? Четырнадцать? А сколько муки, сухарей, боеприпасов! Карелин видел иную беду, и эта беда казалась ему непоправимой. Он не сомневался, что огонь войны, вспыхнувший на восточном побережье, навсегда сожжёт у кочевников веру в русскую добродетель. Нет, теперь Силычу здесь делать нечего. У него попросту не хватит сил, чтобы восстановить свой престиж. Он жалел, что не нашёл духу отказаться от назначения в поход. Пусть бы осудили и расстреляли к чёртовой матери, чем заслужить презрение кочевников, с которыми прожил вместе полжизни!

Санный караван продвигался вперёд, но Карелин понимал, что делать на Прорве теперь нечего: пост разгромлен, суда спалены, люди побиты, а живые уведены в плен. На рассвете были замечены людские силуэты. Казаки выехали вперёд и привезли четверых обмороженных музуров и купца Герасимова. Все они были изнурены до крайности и уснули, едва их уложили в сани. Напрасно Карелин тормошил Саньку, спрашивал, много ли там хивинцев: купец шевелил губами, мычал, но проснуться не мог. Тогда Карелин приказал армейскому капитану остаться с половиной солдат при обозе, а сам, взяв с собой полтораста конных казаков, выехал на каменистый берег и повёл отряд на юг. Ехать здесь было ещё труднее, чем по льду. Лошади то и дело проваливались по самую грудь в сугробы, спотыкались и испуганно храпели. Пришлось вновь спуститься на лёд и ехать шагом. Лишь на отдельных участках, где лёд припорошило снежком, лошадей пускали рысью. Часа через три приблизились к Прорве и остановились, поражённые картиной разгрома. Восемь судов догорали на белой ледяной равнине, и не было вокруг ни души. Подойти к горящим расшивам и кусовым лодкам было невозможно: лёд вокруг них растопился, и в полыньях чернела вода. «Почему только восемь?» — подумал с безразличием Карелин. — Где же остальные?» И когда одна из расшив, охваченная пламнем, с треском и шипением опустилась под лёд — всё стало понятно.