|
См. данные об истории усвоения ряда этих слов в кн.: Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка 30–90-х гг. XIX в. М. – Л., 1965 (по указателю слов).]. Нечего говорить о богатстве французской фразеологии, о гибкости французского языка, способного на выражение всевозможных тонкостей и оттенков мыслей. Выписанные нами выше слова важны еще и по определенности, с какою выражают они заключенное в них понятие: поэтому многие из них можно бы перевести, да только перевод будет неточен – то же, да не то. Так, например, charite можно перевести словом милосердие, а будет не то: схвачено понятие, но потеряны некоторые оттенки его; etaler – выставлять, раскладывать напоказ – опять близко, но не то; revanche – возмездие: похоже, а не совсем! Вот почему французский язык не у одних у нас в таком употреблении. Можно быть в нем не слишком сильным, – и, несмотря на то, подлинник хорошего французского сочинения понимать лучше, нежели превосходный перевод его по-русски. Писать по-русски письма – просто мучение: фраза выходит тяжела, пахнет грамматикою и семинариею, обороты неуклюжи. Пишете, мараете – и кончите тем, что сразу напишете по-французски – и выйдет хорошо. Говорить по-русски, не вмешивая фраз и слов французских, очень трудно. Наши литераторы и так называемые патриоты упрекали и теперь упрекают высшее общество в равнодушии и даже презрении к русскому языку и русской литературе, в пристрастии и даже страсти к французскому языку и французской литературе: обвинение несправедливое и в высшей степени мещанское! Наше высшее общество, вдруг столкнувшись, так сказать, с Европою, увидело, что для его новых потребностей, идей и общественных отношений русский язык беден и недостаточен, хотя для своего общества (до времен Петра Великого) он, как и естественно, был не только удовлетворителен, но еще и очень богат. Русскому обществу по-русски читать было нечего; однако ж то немногое, что было, оно читало: при Екатерине Великой оно читало Державина и Богдановича, смотрело в театре трагедии Сумарокова и комедии Фонвизина; при Александре 1-м оно не по одним слухам знало о Карамзине, Дмитриеве, Озерове, Крылове, Жуковском и Батюшкове. Но это ведь еще не была литература, способная занять и наполнить досуги образованного общества: годовой бюджет произведений всех этих писателей едва мог ставать на неделю чтения. Явился Пушкин – высшее общество прочло его.
В то же время оно не только прочло Гоголя и Лермонтова, но перелистывает иногда и не столь крупных писателей, заглядывает даже в журналы. В чем же упрекают его? – Разве в том, что оно не проглатывает всего, что производит досужество российских сочинителей? – Ну, за это надо извинить высшее общество: оно немножко деликатно и боится индижестии[10 - Индижестия (фр. indigestion) – несварение желудка; здесь образно.]… Но оно не говорит по-русски? – Правда; и это оттого, что, как сказал Пушкин,
Доселе гордый наш язык К почтовой прозе не привык[11 - Ср. в «Евгении Онегине» (глава третья, строфа XXVI):Доныне гордый наш языкК почтовой прозе не привык.],
и оттого, что он еще менее привык к разговору: местоимения его такие длинные, например, который, без которого между тем нельзя составить фразы; а его причастия, и действительные и страдательные, так долговязы, главное же – так отзываются «высоким слогом»; его фраза так пахнет книгою.
Для устранения всех этих препятствий еще очень мало сделано и высшим обществом и литературою, но «мало» не значит еще «ничего». Немного сделано, но уже делается: с одной стороны, высшее общество, все больше и больше читая по-русски, естественно, больше и говорит по-русски; а когда русская литература будет ежегодно производить хорошего и интересного столько же, сколько ежегодно производит французская литература, или хоть около того, – тогда наше высшее общество будет и читать и говорить по-русски, без сомнения, больше, чем по-французски. |
