-  Пойдем со мной милая, - ласково сказала она, - нечего зря слезы лить, утро вечера мудренее.

    Я послушно поднялась и пошла за ней следом. Мы вышли во двор.

    -  Обидели тебя, милая? - не то сказала, не то спросила она. - А ты зла в сердце не держи, покорись и прости. Они же все это не со зла, а по глупости и от скуки делают. Алексашку тоже понять можно, давно он любит Прасковью, а ее барин к себе в спальню взял, теперь они оба и бесятся, бабу поделить не могут.

    -  А за что он меня-то, бабушка? Я ему плохого не делала, - глотая слезы, спросила я.

    -  Свою обиду хотел на тебе выместить, а ты оказалась не простой девкой, тоже видать свой характер имеешь. Как ты его миской-то? - тихо засмеялась она. - Эх, мне бы так смолоду своего мужика покойного поучить! Вот уж кто моей кровушки попил! Пойдем, что ли.

    Мы с ней медленно пошли через большой пустой двор к службам.

    -  Нынче на сеновале поспим, - сказала старушка, - а то тебя в девичьей наши ведьмы заедят. На вольном воздухе хоть и стыло, да от сена человеку дух полезный. А утром я тебя полечу, чтобы рожу-то от кнута не перекосило. Как это Алексашка-то тебя вжикнул, чуть глаза не выхлестал!

    -  Что ж мне, бабушка, дальше делать? - спросила я, когда мы дошли до большого сарая с сеном.

    -  Ничего не делай, жизнь сама покажет. Пока я не померла, заступлюсь, а когда помру, так сама за себя стоять научишься.

    -  Ты уж, бабушка, подольше не помирай, - попросила я.

    -  Эх, милая, думаешь, мне самой жить неохота? Только, похоже, срок мой подходит, кровь по ночам стынуть начала. Ну, да ничего, ночь как-нибудь протяну, а завтра новый день будет, а с ним и солнышко.

    Мы вошли в сарай и по приставной лестнице поднялись на сеновал. Сена здесь было уже немного, последние прошлогодние запасы перед новым покосом. Старушка откуда-то вытащила тряпки, расстелила их и пригласила:

    -  Ложись рядом, деточка, вместе укроемся, а то ночи еще холодные.

    Мы легли, и она сразу же затихла - уснула, а я еще долго ворочалась с боку на бок, вспоминая весь этот необычный день.

    Утром о моем поступке даже никто не вспомнил. Ночью, сбежали Алексашка с Прасковьей. Барин, Леопольд Африканович, бегал по дому, топал ногами и кричал, брызжа слюной:

    -  Поймать подлецов! Запорю! В холодной сгною!

    Всех мужиков из деревни, сняли с работ и погнали в лес на розыски. В город с жалобой начальству отправили нарочных. Дворня попряталась по углам, чтобы зря не попасть помещику под горячую руку. Про меня никто не вспоминал, и я без спроса сбегала в деревню в родительский дом. Отчима со старшим братом Иваном дома не оказалось, их со всеми мужиками погнали на поисках. Мама плакала, когда слушала рассказ о моем вчерашнем замужестве. Потом я ей все как есть описала и о вечернем происшествии.

    -  Как же ты, дочка, смогла мужа-то ударить? - испугалась она. - Что люди-то про нас теперь скажут! Грех-то какой, Господи! Нешто такое можно было сотворить? Я ли тебя не учила, что наша женская доля в покорности.

    Я промолчала, но подумала, что все равно, бить себя никому не позволю.

    -  Как же ты теперь жить будешь? - пригорюнилась она. - Ты ж теперь как порченная, ни баба, ни девка. Заест тебя барская дворня!

    -  Ничего, Бог даст, как-нибудь, отобьюсь, - ответила я, сама со страхом думая, что скоро придется возвращаться в людскую.