Том вышел за дверь.

- Эй, Джим! Джим Кэйси!- крикнул он и спустился во двор.

- А, Кэйси! Вот ты где.- Проповедник вылез из-под цистерны, сел на землю, потом встал и подошел к нему. Том спросил: - Ты что, прячешься?

- Да нет. Зачем чужому соваться в семейные дела. Я просто сидел и думал.

- Пойдем, поешь с нами,- сказал Том.- Бабка хочет, чтобы ты прочел молитву.

- Ведь я больше не проповедник,- запротестовал Кэйси.

- Брось, пойдем. Прочти молитву. Тебя от этого не убудет, а она любит помолиться.- Они вошли на кухню вместе.

Мать спокойно сказала:

- Добро пожаловать.

И отец тоже сказал:

- Добро пожаловать. Садись, позавтракаем.

- Молитву,- требовала бабка.- Пусть сначала прочтет молитву.

Дед свирепо уставился на Кэйси и наконец узнал его.

- Ах, этот? - сказал он.- Ну, этот ничего. Он мне еще с тех пор понравился, как я увидел раз...- Дед похабно подмигнул, и бабка, решив, что он сказал какую-нибудь непристойность, прикрикнула на него:

- Замолчи, греховодник! Старый козел!

Кэйси, взволнованный, прочесал пальцами волосы.

- Должен вам сказать...- я уже больше не проповедник. Если достаточно того, что мне приятно быть здесь, среди простых, добрых людей... если этого достаточно, тогда я помолюсь, как сумею. Но я уже больше не проповедник.

- Молись,- сказала бабка.- И не забудь вставить словечко о том, что мы уезжаем в Калифорнию.

Проповедник, а вслед за ним и остальные склонили голову. Мать склонила голову и скрестила руки на коленях. Бабка нагнулась так низко, что еще немного и клюнула бы носом в подливку. Том, стоявший у стены с тарелкой в руках, опустил голову чуть-чуть, а дед вывернулся боком, чтобы послеживать злющим и веселым глазом за проповедником. Лицо у проповедника было не набожное, а задумчивое, и в словах его звучала не мольба, а размышление.

- Я все думал,- начал он.- Я бродил среди холмов и думал, почти как Иисус, когда он удалился в пустыню, чтобы разобраться во всех своих заботах и горестях.

- Сла-ава господу богу!- сказала бабка, и проповедник с удивлением взглянул на нее.

- Иисуса так одолели заботы и горести, что он не мог решить, как ему быть дальше. И взяло его сомнение: какого черта! Зачем бороться с самим собой и ломать себе голову? Устал он, очень устал и пал духом. Еще немного, и так бы и порешил: к черту все это! И тогда удалился он в пустыню.

- Ами-инь!- проскрипела бабка. Столько лет она приурочивала свое "аминь" к паузам в молитвах, и ей уж столько лет не приходилось слушать слово божие и дивиться ему.

- Я не хочу равнять себя с Иисусом,- продолжал проповедник.- Но я устал, так же как он, и запутался в своих мыслях, так же как он, и ушел в пустыню, так же как он, не взяв с собой ни палатки, ни вещей. По ночам я лежал на спине и глядел на звезды; утром сяду и смотрю, как всходит солнце; днем вижу с холма сухую землю внизу; вечером провожаю солнце. Иногда начну молиться, как и раньше. Только кому молюсь, за кого молюсь, сам не знаю. Вокруг меня холмы, и я брожу среди этих холмов, и я с ними теперь одно целое. Мы едины. И это единство свято.

- Аллилуйя,- сказала бабка и начала покачиваться взад и вперед, стараясь вызвать в себе молитвенный восторг.

- И я призадумался, только думы у меня были не такие, как всегда, а глубже. Я думал о том, что во всех нас была святость, когда мы жили одной семьей, и все человечество было свято, пока оно было едино. Но святость эта покинула нас, лишь только какой-то один дрянной человек ухватил зубами кусок побольше и убежал с ним, отбиваясь от остальных. Вот такой человек и убил нашу святость. А когда мы все трудились вместе, не один на другого, а все вместе, в одной упряжке, тогда было хорошо, в таком труде была святость. Додумался я до этого и, гляжу, сам не знаю: что же такое святость? - Он замолчал, но его слушатели не поднимали головы, потому что они, как натасканные собаки, дожидались команды - слова "аминь".