Я снова заговорила небрежным, бодрым тоном человека, переводящего разговор на нейтральную тему:

– А ты когда-нибудь охотишься, Адони?

Он засмеялся, ничуть не обманутый моей уловкой.

– Все еще разыскиваете вашего злоумышленника? Думаю, вы ошиблись: ни один грек не стал бы стрелять в дельфина. Я и сам моряк, все корфиоты моряки, а дельфин – вестник хорошей погоды. Даже выражение такое есть – «дельфинья погода», летний период, когда дельфины провожают шхуны. Нет, я стреляю только в людей.

– В людей?

– Шутка, – объяснил Адони. – Ну вот и приехали. Большое спасибо, что подбросили нас. Сейчас я отведу Миранду к матери, а потом обещал вернуться в Кастелло. Макс хочет во второй половине дня куда-то уйти. Вероятно, я скоро увижу вас там?

– Спасибо, но я... нет, сомневаюсь.

– Жаль. Пока вы тут, вам стоило бы посмотреть на апельсиновый сад – это что-то особенное. Вы слышали о карликовых деревьях? Они чудесны. – Быстрая очаровательная улыбка. – Был бы рад показать их вам.

– Может, как-нибудь.

– Надеюсь. Идем, Миранда.

Выжимая сцепление, я видела, как он вводит девушку в дверь дома ее матери с таким видом, будто уже стал тут хозяином. Подавив острую – и, надо думать, примитивную – зависть к женщине, которая могла вот так запросто отдать свои проблемы в чужие руки, чтобы их за нее хочешь, не хочешь, решили, я опустила свою независимую и эмансипированную ногу на педаль, и маленький фиат, подпрыгивая на ухабах, помчался к повороту на виллу Форли.

По крайней мере, раз Макса Гейла не будет дома, я смогу беспрепятственно наслаждаться послеобеденным купанием.

Я пошла в бухту после чая, когда зной начал спадать, а утес отбрасывал на песок кривую узкую тень.

Наплававшись, я оделась, взяла полотенце и медленно начала подниматься по тропе обратно к вилле.

Добравшись до прогалинки с заводью, я остановилась перевести дух. Журчание ручья навевало прохладу, сквозь молодую дубовую листву пробивались пятнышки золотого света. Где-то пела птица, но только одна. Леса молчали, простираясь прочь, окутанные неясной дымкой раннего жаркого вечера. Над поросшим ромашками берегом роились пчелы. Через прогалинку пролетела синица, она явно очень спешила: клюв был набит насекомыми для прожорливой семьи.

Через секунду тишину прорезал душераздирающий птичий крик, а потом быстрое, пулеметное стрекотание потревоженной лазоревки. К гаму присоединился гомон каких-то других мелких птичек. Мирный покой леса нарушили вопли ужаса. Швырнув полотенце на траву, я помчалась на шум.

Меня встретили две лазоревки – явно супружеская чета, – в панике метавшиеся туда-сюда с пронзительными криками и чуть не задевшие меня крыльями, когда я примчалась по петляющей тропке на открытую полянку с редкой травой и ирисами, где разыгрывалась трагедия.

Обнаружить причину переполоха оказалось легче легкого. Первым, кого я увидела, выскакивая из кустов, был величественный белый персидский кот, картинно подобравшийся перед прыжком. Хвост его хищно дергался взад-вперед по редкой траве. В двух ярдах от его носа, отчаянно вереща и не в состоянии сдвинуться хоть на дюйм, бился птенец лазоревки. Родители с безумными криками то и дело, хоть и совершенно безуспешно, пикировали на кота, не обращавшего на них ни малейшего внимания.

Я поступила единственным возможным образом – одним летящим нырком кинулась на кота, бережно схватила поперек туловища и крепко прижала к себе. Обе взрослые лазоревки промчались мимо, чуть не задевая крыльями мои руки. Птенец замер и уже даже не пищал.

Должно быть, белый кот мог здорово исцарапать меня, но у него оказались крепкие нервы и превосходные манеры. Как и следовало ожидать, он яростно зашипел и забился, пытаясь вывернуться, но ни разу не пустил в ход зубы или когти.