Однако не так просто было смутить душу молодого большевика, воспитанного по всем канонам советской пропаганды. Разве уже не действовал марксистский закон об абсолютном и относительном обнищании трудящихся? В хрущевские времена нам уже не вбивали в голову, что с годами пролетарий нищает абсолютно, до полной голозадости, но как насчет относительного обнищания? Даже в секретном ежегодном отчете советского посольства в Великобритании фигурировал раздел о положении трудящихся, которое ухудшалось на фоне богатств жалкой кучки в полном соответствии с универсальным учением.

Тогда я бурно сочинял стихи на тот случай, если из меня выйдет не Черчилль, а Байрон.

Неприятный тип, ничего не скажешь! Правильно сказал о капиталистах Никита Хрущев: «Мы вас похороним!» Тогда мир выглядел иным, и будущее казалось за социализмом: в Индии — отсидевший у англичан Неру, в Египте — красавец, борец с англичанами Насер, в Индонезии — «брат Карно», на Кубе — пламенный Фидель, в Гане — умнейший Нкрума.

Почему же спала Англия? Оставалось лишь самоутешение: это лишь подкрашенный фасад, а на самом деле английские трудящиеся спали и видели новую бесклассовую Англию, без прогнившего королевского двора, болтливого парламента и рептильной прессы.

Постепенно воды реальной жизни подтачивали гранит моего мировоззрения: ежедневные контакты с англичанами — от прожженных тори и гибких сотрудников Форин-офиса до талантливых писателей Чарльза Перси Сноу и Алана Силлитоу, посильный вклад в разрушение моего большевизма сделали члены парламента лейбористы Деннис Хили и Дик Кроссман, видный консерватор Ник Скотт, многие актеры, режиссеры, журналисты…

Каждое утро начиналось с кипы газет и журналов, по воскресеньям — сладостный ритуал чтения воскресных изданий, естественно, за чашкой крепкого кофе с толстой сигарой в зубах (всегда помнил о сэре Уинстоне). К этому добавить ставшие доступными шедевры «1984» Джорджа Орвелла, «Темнота на рассвете» Артура Кестлера и «Мы» Евгения Замятина. Только законченный идиот мог бы устоять под таким талантливым и беспощадным натиском и с придыханием говорить о том, что «наши дети будут жить при коммунизме».

Четыре с лишним года в Англии пролетели, как прекрасное мгновение. Работал я бурно, контактировал со многими видными деятелями, не пропускал ежегодных конференций консервативной и лейбористской партии.

В конце концов англичане не выдержали моей шпионской активности и выгнали меня из страны, объявив персоной нон грата.

Погрузились на паром и поплыли через Ла-Манш. В проливе штормило, огромные серые волны накатывали на нас, как горы, видимо, Англия то ли содрогалась от скорби, то ли хохотала до слез от счастья. По скользкой от рвоты палубе бродили мрачные типы, измученные морской болезнью, над судном с младенческими всхлипами проносились грязно-белые чайки, холодные брызги летели в лицо… Я придерживал сына на постромках и, как орел за решеткой в темнице сырой, с тоской вглядывался в удалявшийся английский берег.

Высокую печаль нарушали низменные мысли о будущем: неужели блестящая карьера разведчика и дипломата закончилась навсегда? в какое подразделение КГБ меня определят? Ясно, что не в английское, но неужели направят куда-нибудь в Гвинею, где по ночам во влажной духоте по телу ползают ядовитые змеи? Или бросят в Борисоглебск на борьбу с местными диссидентами?

Ке сера сера! Что будет, то будет! Заведу огородик, садик, буду возделывать крыжовник, как чеховский Ионыч, жена бросит, и правильно! — кому нужен неудачник? — буду по-черному дуть самогон, заведу кроликов и навсегда забуду о проклятом Соединенном Королевстве. Неужели я никогда не увижу Пикадилли, не похлебаю суп из бычьих хвостов в ресторанчике Сохо, не послушаю орган в Эдинбургском соборе?

Никогда. Никогда.

С детства ненавидел это слово, и когда пытался представить смерть, она прорезывалась в затяжном, бесконечно-жутком НИ-КОГ-ДА.