―  Луговина ―  сплошная зеленейшая трава и миллион диких цветов, а у подножия ―  белая полоса. И болото впридачу, с поганками и кряквами.

―  Как получилось, что Эдит знала, что ты едешь в этот комариный рай?

―  Ясновидение. На Фарерах у них это запросто.

В глазах чертики, взгляд глупый.

Хеллеруп, задворки, переулок, поле, луговина, полого спускающаяся к пляжу.

―  Планшет для рисования, карандаши, бутяброды, очки от солнца, описывал Николай содержимое холщовой сумки. А что в термосе?

―  Я знаю одну славную пару, друг от друга просто рук оторвать не могут, они живут вон в том доме, который мы прошли, в лабиринте заборчиков из ящиков. Они сейчас, бедняжки, в Соединенных Штатах на какой-то конференции по экономике коров. Это их собственность, поэтому можно располагаться как дома.

Пытливый взглядик на Гуннара, нос морщится, уголки губ задумчиво поджимаются.

―  Тема луга постоянно всплывает у Рембо. У него это образ мира после потопа. Мир заново ―  после того, как утонет. Шекспир тоже среди лугов вырос, деревенский мальчуган.

―  Рембо.

―  Он называл их клавесином. Клавесин лугов.

―  Мне нравится, когда ты болтаешь, Гуннар. Давай еще про Рембо.

―  Только никаких трусиков.

―  Тут одна проблема, по опыту знаю, с ушитыми и сокращенными штанами, их через кроссовки стягивать неудобно.

―  Если бы кроссовки у тебя не были с линкор каждая, а носки толстые, как полотенца, то шанс бы у тебя был.

―  Взрослые, ебвашумать, такие утомительные, знаешь? Вот кто эти шнурки завязывал? только не я. Носки и пятки на этих носках синеют, видишь?

―  Взрослые знают, что ты должен снимать обувь перед тем, как снимать штаны. Рембо был французским поэтом, вероятно ―  величайшим в наше время. Бросил писать в 18 лет, стал бродягой.

―  Скорей бы у меня уж волосы выросли на ногах и по верху пальцев, как у тебя. Саманту это с ума сводит, могу себе представить.

Верхняя губа вздернута, Торвальдсен, взгляд пригас.

―  Какие пестренькие трусы ―  то, что от них осталось, то есть. Прочти мне какой-нибудь стих этого Рембо.

―  Подарок Саманты. А подарки нужно носить.

―  Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвертого размера, а под ними ты просто олимпийский ныряльщик.

О весна, правильно? О дворец. И что-то насчет чудесного счастья, да? Здоровское солнце. Я уже чувствую, как покрываюсь медовым загаром.

―  Чья душа без пятна? Я чудесно изучаю счастье, или изучаю чудеса счастья. Давай поглядим на болото.

―  Поменяться бы с тобой письками. Теперь я вижу, почему у Саманты слюнки текут, когда она на тебя смотрит. А почему ты ее с собой не взял?

―  Двое мужчин в костюмах Адама свободны от электричества, заряжающего воздух, когда с ними Ева.

―  Я бы стал идиотом, если б у меня было такое же устройство.

―  Вырастет, если пахту пить будешь, есть шпинат и прилежно с ним играть.

―  В болотной траве есть гнезда, поганок или крякв. Всякий раз, когда галльский петушок кукарекает: кокадуддл, кокадуддл, кокадуддл-ду.

―  Пусть счастье расцветает всякий раз, когда кукарекает петух. Сколько раз рисовали тебя в прошлом веке ―  обнаженного мальчика на берегу океана: Педер Крёйер, Карл Ларссон, Анна Арчер, все эти мастера оттенков. Финн Магнус Энкелл. Хаммерсхёй был их Вермеером. У Нексё есть очаровательная история о голеньких воробушках на берегу, где-то неподалеку отсюда.