В Санкт-Петербурге весна еще не взяла свое, снег осел, но не стаял, ночами держались морозы.

В обеденный час Горчаков спустился по широкой мраморной лестнице Зимнего дворца, по ту и другую сторону которой застыли бравые гренадеры. Проворный швейцар с осанкой генерала помог надеть шубу, распахнул дверь перед российским канцлером.

У царского подъезда Александра Михайловича дожидались легкие саночки. (Горчаков не спешил пересаживаться в коляску, сани меньше трясло на булыжной мостовой.) Кучер разобрал поводья, и сытые застоявшиеся кони, пританцовывая, пошли в рысь.

— Смотри, Ванька, опрокинешь, с тебя шкуру спустят, а моих костей не соберут!

— Ниче, барин, доставлю в целости!..

Вот и Певческий мост. Министерство иностранных дел России.

Покуда Горчаков выбирался из саночек и волочил ноги по коридорам в свой кабинет, сотрудники успели сообщить советнику Жомини о приезде министра.

— Любезный Александр Генрихович, — встретил Жомини Горчаков, — государь согласен с нами по всем пунктам, какие нам предстоит отстаивать в Берлине. Император, слушая графа Шувалова, сказал, что Сент-Джеймский кабинет требует полного пересмотра Сан-Стефанского договора, будто не мы, а они одержали победу над Портой. Я ответил Петру Андреевичу: страшусь политической изоляции, коей нас попытаются окружить на конгрессе, но Россия не подсудная, а страна победительница, и мы будем решительно отклонять притязания англичан и австрийцев…

Горчаков помолчал, потом снова заговорил:

— Не доведи Бог расхвораться, тогда на конгрессе меня заменит Шувалов. Хотя я бы желал видеть в этой роли графа Николая Павловича Игнатьева. Но такова воля государя. — Канцлер вздохнул, пожевал губами. — В трудный час для России сел я в кресло министра, в нелегкий час покину его.

Жомини молча согласился. Горчаков подошел к камину, погрел озябшие руки. Потом подставил огню спину.

— Поясница болит, а еще больше душа. — Неожиданно хитрая усмешка тронула тонкие губы. — Утром встретил Швейница и сказал ему: в свое время наш покойный государь Николай Павлович водил дружбу и верил императору Австро-Венгрии, а он, неблагодарный, спокойно взирал, как нас били в Крыму французы, англичане и турки. Не вытрут ли немцы английский плевок сегодня? На что Швейниц заверил: на конгрессе рука нашего канцлера будет в вашей руке, князь.

— Можно ли верить германскому послу? Ему всегда недоставало искренности.

— Как и Бисмарку. Дипломатия рейхсканцлера покоится на мордобитии и коварстве, а интрижки прусского канцлера шиты белыми нитками.

— Рейхсканцлер намерен обращаться с Европой, как его предки-портняжки со штукой сукна, ваше сиятельство.

— Так-то так, дорогой Александр Генрихович, однако любить мы не любим прусского канцлера, а лобызаться с ним доведется. Он председатель конгресса, и в дипломатических раундах с Андраши и Биконсфилдом будем надеяться хотя бы на малую поддержку Бисмарка… В Берлин мы должны отправиться, готовые ко всяким неожиданностям. Постараемся отстоять основные пункты Сан-Стефанского договора. — Горчаков вздохнул. — Ах, любезный Александр Генрихович, я свято верил в незыблемость союза трех императоров. Но теперь я горько разочаровался: более всего хочет ослабить Россию Германия.

Жомини раскрыл синего сафьяна папку.

— Ваше сиятельство, лондонские сведения. Новый министр иностранных дел Солсбери обнародовал циркуляр к дипломатическим представителям Англии, в коем обвиняет Россию в распространении преобладания на Востоке, а будущую Болгарию как проводника русского влияния на Балканах.