Я все еще стояла, повернувшись лицом к Камелоту, к югу, когда на вершину поднялся Паломид и пригласил меня на завтрак.

Все оставшееся время путешествия в Яверинг я думала об Увейне, размышляла, что хочет от меня сын Морганы и был ли он вовлечен в заговор в Карлайле. Кто бы ни затеял его, было ясно одно: обвинения против меня и Ланса инспирировала фея Моргана, и я, как в прошлом, который раз спрашивала себя – почему. Что заставляло мою родственницу нападать на меня с такой жестокостью?

В молодости я полагала, что ее враждебность носит личный характер, что она обиделась на какие-то мои слова или поступки. И лишь потом, после того как она попыталась убить Артура, я поняла, как сильно эта женщина жаждала власти Личной власти – политической, религиозной. Вот те побуждения, которые руководили ее действиями, тот лютый голод, который она не могла насытить, тс сокровища, ради которых она строила заговоры. Я размышляла об этом с грустью: ведь в качестве верховной жрицы ее давно уже признавали одной из самых могущественных женщин в стране. Но этого ей было мало.

Говорили, что в ней развилось фанатичное обожание Богини, и мне вдруг пришло в голову, что Моргана могла вообразить меня непримиримой противницей язычества. Проведя столько лет в уединении святилища, она способна была себя в этом убедить. Даже решить, что я подталкиваю Артура на путь христианской веры. Мысль показалась мне настолько нелепой, что я про себя улыбнулась; Артур был гораздо терпимее к римской вере, чем я.

Но Моргана и в прошлом часто ошибалась на мой счет, а все другие объяснения казались бессмысленными. Ведь даже моя смерть на костре не открыла бы ей дорогу к верховному трону Британии и не примирила бы с братом. Таким образом, политическая выгода не могла служить весомым мотивом.

Разве что…

Много лет назад отец подписал по настоянию Артура договор, согласно которому король Нортумбрии, если у меня не родятся дети и если я не вернусь в Регед, становится правителем и этой страны. Быть может, Моргана увидела в моей смерти шанс побыстрее возвести Увейна на престол не только Нортумбрии, но и Регеда?

Но это казалось абсолютной глупостью, поскольку и Увейн, и его отец были моими регентами в Регеде – собирали подати, следили за исполнением законов, то есть правили как настоящие монархи, только не имели этого титула. Я не собиралась возвращаться в Регед и даже сейчас думала о нем как о последнем пристанище на тот случай, если мы с Лансом по каким-либо причинам не сможем жить в Джойс Гарде.

Хотя тщеславие творило заговоры и пострашнее, чем этот, а Моргана как раз и состояла из одного тщеславия. Поэтому, когда мы с Увейном сели напротив друг друга за стол переговоров, я держала ухо востро, а язык за зубами и ждала, когда он окажется в тупике.

– От общения с вами у меня осталось гораздо лучшее воспоминание, чем от общения с вашим мужем, миледи, – начал Увейн. Его губы улыбались, но ни в глазах, ни в голосе не было теплоты.

По резкости манер никто бы не сказал, что я знала Увейна еще юнцом; можно было подумать, что мы едва знакомы. Меня поразило, насколько он стал похож на Уриена: может быть, не такой колоритный, но крепкий телом, со щегольским видом и закрученными усами. Я посчитала в уме, и была ошарашена: Увейну перевалило за сорок.

Рядом со мной, молчаливый и внимательный, сидел Паломид. Я потянулась за кружкой с элем, которую принес слуга, и ждала, когда сын Морганы раскроет карты, все еще не понимая, враг он мне или союзник.

– На севере, миледи, есть много людей, которые в споре с Артуром приняли вашу сторону, – не спеша заметил Увейн, поворачивая пальцами кружку. – Они помнят, что вы – одна из них, в то время как верховный король – романизированный южанин.