– Прелестная традиция, – произнесла я, подавая ей чашку с чаем. Я научилась этому у Игрейны.

– Ах да, знаменитые маменькины чаепития, – проговорила она грустным и резким голосом. – Она понимала толк в хороших манерах и приятных вещах.

Верховная жрица изучала меня с холодным презрением, а я слишком поздно поняла, что близка к поражению.

Взгляд Морганы скользнул к моей шее:

– Она тоже почти всегда таскала этот обруч. Знаешь, ты очень похожа на нее… Гордячка, самодовольная кошечка, все время тешащая себя сознанием, что можешь намотать любого мужчину на свой маленький мизинчик. Хотя мать, конечно, ничего в них не понимала. Она думала, что мужчины любили ее. А на самом деле являлась для них только жалким вместилищем, когда они жаждали глупой случки.

Пораженная резким выпадом против Игрейны, я не выдержала, и мои нервы сдали:

– Как ты можешь говорить таким тоном о матери? Что ты знаешь о ее жизни, ты, которая даже не удосужилась приехать ее навестить. Ты не была там, даже когда она умерла. Не удивительно, что в сердце Игрейна считала дочерью меня, ведь вы с Моргаузой ее совсем не любили.

– Любили? – Смех Морганы прозвучал так глухо, как будто шел из самых глубин ее печали и горечи. – Не говори мне о любви. Ты что, забыла, что она отослала обеих своих дочерей в тот самый миг, как Утер Пендрагон попал в ее постель. А потом спровадила Артура к Мерлину, едва он родился. К женщине, у которой настолько отсутствуют материнские инстинкты, вряд ли можно воспылать дочерней любовью.

Выражение лица верховной жрицы сделалось твердым, как кремень, и она вскочила со стула. Я сосредоточенно смотрела на нее и понимала, что никакие переговоры о перемирии и мире невозможны, пока она не выплеснет весь копившийся годами гнев. Поэтому я поудобнее устроилась и стала наблюдать, как Моргана, словно дикое животное на привязи, мечется по комнате из угла в угол.

– Она всегда была пешкой, жалкой, глупой пешкой, слишком гордой, чтобы признаться, какой оказалась простофилей. Совсем ребенком ее продали невестой человеку, который годился ей в деды, и как симпатичную игрушку держали в крепости Тинтагеля. Байки о ее красоте бередили воображение наглых фатов по всему королевству, пока верховный король не убил отца, чтобы убедиться в их правоте самому. Утер Пендрагон, – голос Морганы зазвенел от злости, – изнасиловал мать и посадил на британский трон в качестве трофея. И все для того, чтобы удовлетворять свою похоть. А она убедила себя, что, используя ее подобным образом, ей оказывают честь. Клянусь Богиней, подобное заблуждение просто преступно!

Внезапно Моргана остановилась у окна и взглянула на Темзу. Ее плечи вздрагивали, но я не могла сказать, от ярости или рыданий. Я догадалась, что вспышка пошла на убыль, и заговорила с ней спокойно и осторожно, как с капризной лошадью:

– Это взгляд лишь с одной стороны. Я была с Игрейной, Моргана, видела, как она умирала, слышала ее исповедь и знаю, как она относилась к собственной жизни. Игрейна высоко ценила твоего отца; да, он был намного старше ее, да, он вырастил ее, когда ее родные погибли во время смутных времен. Но вряд ли это можно назвать покупкой с похотливыми целями. Игрейна гордилась тем, что она его жена и родила ему тебя и Моргаузу.

Моргана по-прежнему стояла ко мне спиной, но ее плечи больше не подрагивали, и я продолжала. «Может, – думала я, – выслушав правду, она сумеет избавиться от ярости, которую так долго взращивала в себе».

– Что же до Утера Пендрагона – он не убивал твоего отца. Игрейна легла с ним в постель по доброму согласию, в здравом уме, сама желая того. Поэтому ни Артур, ни последующая женитьба не могли стать следствием насилия. Кроме того, ни твоя мать, ни Утер не предполагали, что твой отец может умереть в ту ночь.