— Какие маленькие ноги у твоей благоверной. Она ходить-то может?

— Может. Сними тапки.

— Давай без фетишизма. Ты ей тоже целуешь ножки или это только мне такая нежность перепадала?

— Пей кофе, Василиса. И уходи. Я не буду играть в твои игры.

— Жаль. Я пока сидела, ко мне один дурачок на свиданки стал ездить. Знаешь, есть такие ребятки, которым в кайф поваляться с зечкой.

— И чего?

— Ничего. Просто он оказался денежным. А я девушка горячая, ты ведь в курсе?

— В курсе, в курсе. Дальше что?

— А то, что он подарил мне двести тысяч. Хочу на все лето уехать к морю. Пожить в свое удовольствие. Поехали со мной, а? Ну, сам посуди, зачем тебе эта мещанская жизнь? Ты всегда от нее бежал, а тут вдруг стал поборником. Хочешь жить долго-долго и умереть в один день?

— Хочу. У меня ясность. Мне нравится ясность. Последние три года я держусь за эту ясность двумя руками, и ты меня от нее не оторвешь.

— Это не ясность, Олег. Это просто быт. Ты никогда не жил бытом, и поэтому тебе по приколу. Но это пройдет... Я слышала, ты чего-то пишешь?

— Пишу.

— Читала. На «Фейсбуке». Знаешь, что ты делаешь?

— Что?

— Живешь на бумаге, вместо того чтобы жить на самом деле. Не по Бердяеву как-то.

— В смысле?

— Ну, творчество жизни выше искусства. Артюр Рембо вот бросил заниматься этой галиматьей и подался в жизнь. А тебе слабо?

— Ты готовилась к этому разговору?

— Нет. Я очень много разговаривала с тобой в тюрьме. Даже дурачка, который мне денег дал, Олегом называла.

— Тяжело тебе там пришлось?

— Унизительно, но в целом нормально. Я хорошо дерусь. Ну так что? Едешь со мной или дальше будешь прикидываться порядочным?

— Я не прикидываюсь, Василиса. Мне нравится жить так, как я живу.

— А как ты живешь?

— Не пью, не балдею. Много пишу. Иногда путешествую. Люблю жену. Как все, короче.

— Это не как все, это как монах. Даже как евнух в витальном смысле.

— Пускай. Можешь назвать это монашеством, башней из черного дерева, как угодно. Я тут навсегда, понимаешь? Я это выбрал, потому что другое — распад и смерть.

— Это же прекрасно! Нет ничего честнее распада и смерти.

Василиса подняла с пола рюкзак и вытащила из него бутылку «Старого Кенигсберга».

— Я себе в кофе плесну. Или в твоем доме алкоголь нельзя пить всем, а не только тебе?

— Плесни, конечно. Я не фанатик.

— Но скоро им станешь. Люди не меняются, Олег.

— Не надо говорить со мной стереотипами. Человек не константа. Он постоянно меняется. Просто мы редко наблюдаем радикальные перемены.

— Твои перемены дутые. Это как с путинистами и антипутинистами. И те и другие жить не могут без Путина. Разница лишь в том, что одни его славословят, а другие ругают. Вот скажи честно, разве не кайфово было бы сейчас вмазаться и весь день провести в постели? Вспомни приход? Чувствуешь? У меня мурашки по коже. Посмотри!

Василиса протянула руку и полотенце спало. В одну секунду она оказалась совершенно голой. Я дернулся и зажмурил глаза.

— Ты как девственник, честное слово. Будь я на твоем месте, уже давно бы меня трахнула.

— А дальше-то что, Василиса? Развестись с женой, уехать с тобой на море, пить и колоться, забросить литературу, а когда кончатся деньги — опять идти на гоп-стоп?

— Слушай, отличный план! Мне нравится. Хочешь, я сама позвоню твоей жене?

Мой телефон лежал на столе. Василиса его схватила и стала листать мои контакты.

— Отдай!

— Мы же все решили, милый? К чему эти эмоции?

— Немедленно отдай телефон!

— Хорошо.