— Ну даешь, старина… — ошеломленно пробормотал заместитель директора.

Трогать его не стали; пусть живет. (Правда, пришлось уйти из отеля. О чем он жалел, потому что ему там нравилось.)

197

Благодаря этим купонным вылазкам родители наши на практике могли убедиться в пользе изучения иностранных языков. А мы и не сопротивлялись, болтали вовсю, тем более что у отца не было возможности нас поправлять. Обычно он поправлял всех: корректно, вежливо и неумолимо. Организм его, видимо, не переносил неправильного склонения. У него начиналась желтуха. (Или это от выпивки? Шутка.) Не щадил он и мать, поскольку дело было, собственно, не в ней, а в склонении. И теперь он со злодейской надменностью разгуливал в темном лесу всех этих der, die, das, не боясь заблудиться.

Самой верной картой в этом обмане были, разумеется, мы, дети. И, честно сказать, главное тут — не знание языка, а штаны. Родители, наряжая нас холодным, ветреным мартовским днем в кожаные портки, били наверняка.

Кожаные портки — вещь весьма специфическая и здоровому венгерскому духу, в том числе и нашему, изначально чуждая, подозрительная. Но зато, подобно плащу из болоньи или, положим, джинсам, — западная. Кожаные так кожаные — джентльмен не привык удивляться. Хотя с какой стати я должен чувствовать себя отпрыском какого-нибудь баварского фермера, от которого несет навозом?

Короче, мы их носили. И надо сказать, что подлинное свое «я», всю свою индивидуальность кожаные портки проявляют, когда их носят. Бывают они двух типов — гладкие и шершавые. Мой братишка был обладателем гладких, я — шершавых, ну а насчет сестренки уже не помню — помню только, как забавно торчали из этих штанов ее тоненькие, будто паучьи лапки, ножонки. Описываемые штаны имеют одно замечательное свойство — не пачкаться. Этого они не умеют, не могут, это не их философия; если грязь на матерчатых брюках выглядит просто скандалом, на джинсах — спустя какое-то время — иллюзией грязи, то здесь это благородная патина. Какое сладкое наслаждение — прилюдно и с полным правом вытирать грязные или даже жирные руки о штаны!

— Так принято! — затыкали мы рот сомневающейся матери, ссылаясь при этом (генеалогически не совсем корректно) на австрийскую ветвь семьи. И штаны со временем созревали. Время, воплотившееся в красоту, — вот что такое кожаные штаны.

Проедание купонов считалось нравственным долгом («не этим же оставлять!»), поэтому выбирать приходилось самые дорогие блюда. Поначалу мы чувствовали себя неудобно — джентльмен не разглядывает правую сторону меню…

— Если только, — воздевает палец отец, — он не имеет проблем с ликвидностью! Но это проблемы временные!

…В конце концов нами овладевает неведомое сладостное ощущение: головокружение от богатства. Ничего подобного мы раньше не испытывали, но привыкли довольно скоро. Богатство, как и бедность, быстро усвоили мы, накладывает на человека ограничения, и мы, например, не могли заказать овощной гарнир без мяса, а, скажем, только оленину на вертеле, что, разумеется, ущемляло нашу независимость — ну и ладно, пусть ущемляет! Родителям мы дали понять, что если они по каким-то принципиальным соображениям еще не решили, что богатым быть лучше, чем бедным, то для нас вопрос ясен.

Решено было даже лягушачьи ножки отведать!

Я был всецело за, брат категорически против, сестренке было до лампочки. Мы даже песенку вспомнили подходящую, но, поскольку она была не на том языке, нам велели замолкнуть.

— У Вирагов свет в избушке, жарят на обед лягушку, ту-ру-рум, ту-ру-рум, ту-ру-рум, шурум-бурум!

Мы-то думали, что эти Вираги бедные. Песня ведь как-никак — народная!

— А лягушка-то тухлая, — бросила вдруг сестренка, как ребенок из анекдота, которого до пяти лет считали немым.