Они останавливаются, запыхавшиеся, мокрые. Что дальше? Отец вдруг пошатывается, братишка подхватывает его и, будто мешок, волочит назад, к церковной стене. Отец садится. Постепенно приходит в себя. И усталым, исполненным благодарности взглядом смотрит на сына, моего младшего брата.

— Пошли, папа.

— Не-е, — упрямится мой отец, — поди лучше ты ко мне.

Братишка робко подходит поближе, отец, зажмурив глаза, будто греясь на солнышке, дает брату понять: ближе, ближе. Братишка, жалея уже об измене, вновь оглядывается на мать, он уже рад бы присоединиться к нам. Отец, едва приподняв ресницы, наблюдает за тенью брата (это самое большее, что он замечал, глядя на нас) и внезапным молниеносным движением, словно змея гремучая, обрушивается на брата, хватает его — тот от страха не может ни вскрикнуть, ни зареветь, хотя именно этого ему хочется сейчас больше всего, — и прижимает, притискивает к себе, обнимает. Братишка от страха и злости пыхтит и, прижатый к груди отца, таращится на оказавшуюся у него перед носом желтовато-грязную стену церкви. Отец гладит его по вихрам.

— Мой малыш.

— Нечего меня гладить! Вы лучше погладьте… — Эту фразу закончить еще никто никогда не осмеливался.

— Ты спрашиваешь, в чем дело, старик?

— Нет! Нет!

Теперь отец успокаивает и ласкает брата. Спрашивает, видит ли он на стене собора доску. Вот эта черта показывает, насколько поднялась вода во время наводнения 1838 года. У острова Чепель тогда возник ледяной затор, и вода хлынула в город. Короче, они, стоя здесь, оказались бы под водой, и самое умное, что им следовало бы делать, — шевелить жабрами; а рядом с их головами плавали бы рыбы, жирные карпы, подлещики шустрые да ледяное крошево, а сверху виднелись бы днища баркасов и, может быть, даже небо, какая-то синева, процеженная через воду; а еще мы увидели бы с тобой героического Мику Вешшелени, опять-таки снизу!

— Шевели, шевели жабрами, сынок, без кислорода тебе хана… Я разорву тебя, как рыбу… Да, старик, хорошо нас умыли, нету, брат, ни тебя, ни меня, не говоря уже о твоей матушке, нету церкви, а площади Освобождения и подавно, единственное, что нам осталось, это, видимо, жабры… или… лапки протухшие лягушачьи… кстати, я с твоим дедом когда-то едал их в венском «Бристоле»… вот были лапки так лапки… Твой дед был гурман, а я любил просто пожрать. Или — или.

Он задыхается. Братишка испуганно смотрит по сторонам.

— Сенткутская ярмарка! — вдруг кричит мой отец. — Оглянись! Чем тебе не сенткутская ярмарка?! Сейчас я тебе спою.

И прежде чем мой братишка успел открыть рот, он запечатывает ему уста своей огромной, прекрасной отцовской ладонью.

— Мы в Сенткуте погуляли от души… — «у» звучит у него долго и как-то визгливо. — Погуляли, ты понял?.. Оглянулись — ни коня, ни упряжи… Все украли… ничего нет… даже воспоминания не осталось… со всей упряжью… понимаешь?.. Ты думаешь, хорошо бы все унаследовать?! Да, наследовали мы, наследовали… а черт все и уволок. — Он поднимает братишку. И холодно глядит на него. — Сколько тебе годов? Ну да это неважно. Я вижу, тебе хочется графом быть. Ты любишь повелевать… и будешь повелевать… или только мечтать об этом… А я это ненавижу! Вот отец мой, тот повелевать умел, без единого слова, одними бровями. Ему достаточно было подняться, достаточно было встать! Что было, то сплыло… Но все это ерунда… Вот чего вы никогда не поймете… Я, конечно, не говорю, что забрали и правильно сделали! Чего уж хорошего, когда гостиную превращают в коровник? Ни мне, ни коровам от этого вовсе не легче… Все-все, до последнего гвоздя забрали… всю страну… да как ловко! Как будто страна сама себя обокрала… Вот она и не восстает, а только пытается, все пытается хоть чуть-чуть приподняться.