У источника не было живого существа, она торопливо разогнула ветви и в отчаянии всплеснула руками: в кустах не было ведер.

XX

Тумр долго проходил по лесу, ища материала на кузницу. В опустошенном бору трудно было найти дерево, годное на брусья, потому он воротился домой поздно вечером. Остановившись перед входом в избу, он увидел плачущую Мотруну.

Глаза цыгана налились кровью, щеки запылали, в голове его мелькнула мысль, что кто-нибудь обидел жену, бросив свою ношу, встревоженный цыган подошел к ней.

Мотруна вздрогнула, услышав нежданный шум, хотела бежать навстречу раздраженному мужу, но остановилась.

— Что с тобой, Мотруна? Тебя обидели эти проклятые гады? — спрашивал цыган, сжимая свои могучие кулаки. — Клянусь, — прибавил он, — я не вытерплю более, уж коли пропадать, так пропадать, а я им устрою праздник, полетят они все к чертям!.. Пусть погибнут в огне, пропадай они, как собаки!

Говоря это, цыган был так страшен, глаза его так дико сверкали, что Мотруна, крестясь, отступила от него.

— Ах, Тумр, перестань, что попусту сердиться? Ничего не случилось, ничего, мой милый.

— О чем ты плачешь?

— Сама я сделала глупость, — сказала Мотруна, думая скрыть от мужа свои похождения, — ведра пропали.

— Ведра? Как так?

— Поленилась идти к колодцу, а пошла к пруду, там вода быстро бежит, я упустила ведра, а вода и унесла к мельнице.

Цыган пристально посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой.

— Ведь там коноплю мочат, — с расстановкой произнес кузнец, — небось, ты не пошла бы туда, а если бы и так, то ведра не поплыли бы далеко, там весь берег зарос. Нет, тут что-то не так, не обманывай меня, Мотруна.

Трудно было Мотруне лгать перед мужем, стыдливый румянец окрасил ее щеки, она произнесла что-то невнятно и пожала плечами.

— Говори, Мотруна, правду, ведь я все узнаю.

— Да я уж говорю тебе, как было, — отвечала смущенная жена, переступая порог избушки.

Цыган последовал за нею и увидел узелок с рожью, брошенный Мотруной посреди избы.

— А это что?

— Мерка ржи, я купила у мужика из Рудни за пятнадцать копеек.

— За пятнадцать копеек? — недоверчиво произнес цыган. — Нет, не правда, быть не может, говори правду, Мотруна, грешно тебе лгать передо мною! Ты плакала… Тут что-нибудь не так, я узнаю, я все узнаю.

Мотруна молча перебирала концы передника.

— Ты напугал меня, ты такой сердитый, — медленно отвечала жена. — Зачем тебе сердиться, мало, что люди против нас?

— А если бы я дал слово, что без твоей воли ничего не стану делать?

Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.

— Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?

— Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!

Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.

Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган печальную повесть.

— Собаки! — закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ, залилась слезами. — Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню! Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!

— Филипп не виноват, — боязливо произнесла Мотруна.

— Филипп — баба! — крикнул цыган. — Боится меня, боится брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу ему в рожу!.