— Ой, ой! Муха у комара помощи просит! Ей-ей, умру от смеха! — кричал юродивый, качаясь от смеха.

— Хлеба нет, — сказал цыган, — муки ни горсти, денег ни гроша…

— Я так и знал!

— Пойду, авось заработаю хоть кусок хлеба, Мотруну оставлю одну.

— Куда ж пойдешь?

— В Рудню, к кузнецу…

— Что ж ты у него заработаешь?

— Хоть хлеба на неделю — и то хорошо, да Мотруну-то как оставить?

— Ну, и ее возьми.

— Двоих не пустят в избу.

— Что ж будет? — спросил Янко, улыбаясь на этот раз доброй улыбкой. — Я-то чем пособлю тебе?

— Снеси Мотруне дровец, да под вечер поглядывай за нашей избенкой, зайди к Мотруне, чтоб ей было с кем хоть словом перекинуть.

Янко задумался, покачал головою и длинными руками начал колотить себя в грудь, думая возбудить движение застывшей крови.

Казалось, он не принимал никакого участия в положении Тумра. Из-под обмерзших ресниц урода выкатилась слеза, кто знает, сострадание ль выжало ее или трескучий мороз? И последнее, кажется, вернее: дурачок одет был в лохмотья, изорванная свитка едва прикрывала его тело, соломенная шляпа, найденная в куче сору, торчала на голове, на необутых ногах замерзла грязь.

— Ха, ха! А если ей чересчур весело будет со мною? Если она, ну, понимаешь, полюбит меня? Такого красавца, как я, полюбить нетрудно. Что ж? Ты не боишься меня?

— Эх, брат! Видно, правду люды сказали: чужое горе — людям смех. Можешь пособить — пособи, не можешь — не смейся, — сурово добавил цыган.

— Чем же я пособлю? Попробую, да с моей подмогой далеко не уйдешь. Мне самому нелегко уйти из избы. И мне не больно весело жить с братьями, видишь, как одевают, бьют, голодом морят. А проведают, что я к вам хаживаю — беда!..

— Так тебе у них нехорошо? — сказал цыган после минутного молчания.

— Ха, ха, ха! Мой милый, неужто ты думаешь, что у тебя лучше будет?.. Уж как ни вертись, от своей судьбы не уйдешь: она на плечах, крепко вцепилась, не скинешь… А своя изба, брат, лучше княжеских палат, я в ней родился, там была у меня и мать, — прибавил Янко, опустив голову и понизив голос.

Последние слова невольно сорвались у него с языка, за ними последовал тяжелый вздох, на глазах блистали слезы, и Янко стал говорить умно и важно.

— Послушай, — сказал он совершенно другим тоном, — избы своей для тебя не брошу, где родился, там и умру, а перестань я работать на братьев — выгонят, выгонят и на порог не пустят. А твоему горю и без того я пособлю.

— Как же?

— Буду служить и им, и вам. Правда, колотить будут больше, что за беда! Я привык уж, слава Богу. Каждую ночь буду заходить в твою избенку, а чтоб не заприметили, буду спать в мякиннике… холодновато, правда, ну, да не замерзну, даст Бог.

— Не вытерпишь, Янко.

— Уж я про то знаю, — с уверенностью произнес Янко. — Это мое дело. Удастся, принесу Мотруне дров, да хлеба ломоть… Ступай в Рудню, не горюй.

Дурачок опять засмеялся глупым, язвительным смехом.

— Награди тебя Бог! — произнес цыган.

— От вас не дождешься награды. Я богат, мне платить не надо! Понадобился же тебе дурачок, да еще буду твоим благодетелем! Батюшки! Дурачок-благодетель! Славно! Ай, да дурачок!

Говоря это, он ловко забросил мешок на плечи, прошел несколько шагов и закричал цыгану:

— Не печалься, брат, все сделаю, что надо, в обиду вас никому не дам. О, Янко большой пан! Ха-ха-ха! Юродивый благодетель!

И он загорланил песню и потащился вдоль улицы по колена в грязи.