И он загорланил песню и потащился вдоль улицы по колена в грязи.

Цыган воротился домой и стал собираться в дорогу.

— Я говорил о тебе с Янко, — преизнес цыган, когда сборы были кончены. — Он тебе помогать станет. Во всем селе одна честная душа!..

Цыган и его жена проплакали целую ночь, прощание было печально, но и тут явились утешения, облегчающие горькие минуты душевных страданий.

Мотруна утешала себя тем, что найдет возможность побывать в селе, а Тумр горел нетерпением увидеть новые места и новые лица. Но когда наступила последняя минута расставания, когда они подали друг другу руки и впалые глаза их встретились, решимость их исчезла. Цыган остановился на пороге, как вкопанный, Мотруна не могла оторваться от мужа.

Наконец Тумр, собрав всю силу воли, поцеловал жену в лоб и, подняв свою дорожную палку, выбежал на дорогу, словно кто гнался за ним.

В самом деле его гнала нужда…

Долго он бежал, не переводя духа, не озираясь назад, наконец он остановился, и глаза его невольно обратились к избушке, но глаза встретили желтую могилу старого тестя с белым крестом, на котором сидел ворон, крик которого разносился по всему кладбищу. Цыган вздрогнул и бросился вперед.

XXII

Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски и страдания.

В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы, никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского труженика.

Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.

— Здорово, хозяюшка! — весело воскликнул дурачок. — Вот и я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?

— А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне страшно становилось одной.

— Вот я затоплю, — сказал Янко, — будет веселее. Принес я тебе немного картофеля, хлеба, крупы… У тебя, чай, ничего не осталось?

Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и хворост и стал раздувать огонь.

— Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.

— Ох, Янко, — шепнула Мотруна, — было чем хозяйничать, так было хозяйство, а теперь!..

— Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! — смеясь, произнес Янко. — Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так штука!

— Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.

— Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь — и муж не поможет!

— Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец… пропадем…

— Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается, беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.

Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.

— А я и новости принес, — сказал Янко после минутного молчания, — ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.

— Зачем мне они? — равнодушно отвечала Мотруна.

— А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!

— Пан приехал?! А пани? — живо спросила хозяйка, встав со своего места.