Приходила весна, в закромах не оставалось ни зернышка, братья принуждены были брать взаймы у соседей и отдавать после с процентом. Беда поселилась в избе, но никто не хотел признаться, что первый открыл для нее двери. Максим сваливал вину на Филиппа, Филипп на Максима, их жены подражали мужьям и постоянно ссорились.

В деревне все знают, что делается у соседей, знал и Ратай, как живут Мотрунины братья, однако же их положение не расстроило его планов: братья были во сто раз состоятельнее сироты и могли помочь ей.

Тут выдался такой день, что старик нашел всех дома. Максим наколачивал обручи на рассыпавшуюся бочку, Филипп, собираясь в лес, опоражнивал миску с борщом, а жены, стоя в противоположных углах, вели жаркую перестрелку. Мужья, привыкшие к подобным сценам, равнодушно посматривали на них и только по временам почесывали затылок.

Когда дед, сопровождаемый лаем собак, явился в дверях, все обратили на него внимание.

— Э! Бог подаст, дедушка, — закричал Максим, думая предупредить докучную просьбу нищего. — Ступай подальше, у нас у самих нет хлеба!

— Да разве я за милостынею пришел к вам? — крикнул старик обиженным тоном. — Не бойся, не попрошу хлеба, отдохну маленько.

Максиму сделалось совестно, он покраснел и, стараясь поправить ошибку, сказал:

— Ну, полно браниться, дедушка. Садись, отдохни!

— Спасибо, голубчик. — И, забыв оскорбление, старик уселся на скамью и насторожил уши, он прислушивался к малейшему шелесту, стараясь определить, сколько человек было в избе, потом, тяжело вздохнув, начал:

— А слышали ли вы, какое досталось мне наследство?

— Какое наследство? — спросили в один голос братья.

— Да после вашей сестры, Мотруны.

Братья онемели от удивления, старик медленно продолжал:

— Вот я всю жизнь горевал, что детей Бог не дал, Господь услышал мои грешные молитвы и утешил меня на старости лет, послал дитя, да какое дитя! Умницу такую, что хоть кому покажи, не стыдно будет. Мотруна отдала свою дочку на мои руки.

— А? — отозвались братья.

— Славная будет девка, только упряма больно, как и все вы. Я было и обрадовался, старый дурак, что в избе моей заболтает дитя, да не тут-то было, иди, говорю, ко мне жить — так и руками и ногами уперлась: не хочу, говорит, ни за что! Как я ни уговаривал, осталась одна-одинехонька в своей мазанке. Ведь это чудо, а не девка! Молоко на губах не обсохло, а уж сама хозяйничает.

Хозяева и хозяйки переглянулись и пожали плечами, наконец любопытство развязало их языки.

— Что ты говоришь, дедушка? — произнес Филипп. — Ведь она еще маленькая, дитя!

— Так, дитя, да ничуть не похоже на ваших. Что ваши? И за порог сами не выйдут, и есть сами не умеют — дай им ложку, миску, да еще и рот открой…

— Да будь оно золотое, — медленно сказал Максим, — все же пропадет, как собака на ярмарке. Цыган пропал, как собака, Мотруна умерла с голоду, и эта того же дождется.

— Полно, Максим, — перебил Ратай, — будто она виновата, что другие нагрешили? Кто согрешил, тот и наказан.

— Да скажи на милость, дедушка, — отозвалась жена Максима, — что она думает? Что станет делать?

— Уж я и сам не знаю: сдается мне, что погорюет немного, а потом и придет к нам.