XXXVI

Нелегко было одинокой Марусе со своими девственными силами начать новую жизнь, но в трудных обстоятельствах Бог вливает в человека крепость и силу: даже дитя, находящееся в нужде и наделенное волей, производит чудеса. К вечеру девушка почувствовала голод и холод, это заставило ее подняться с места, развести огонь, подумать о пище. Кроме похоронного хлеба, до которого нельзя дотронуться, в избе не нашлось ничего. Голод победил суеверие, Маша отрезала ломтик ковриги, зачерпнула воды и съела свой нищенский ужин.

Потом она села у очага, поплакала немного и, вспомнив, что один только труд избавит ее от голодной смерти, принялась за прялку. Бедняжка слишком устала, чуть только начала тянуть нить и вертеть веретеном, как крепкий сон сомкнул ее веки. Веретено тихо покатилось на пол, прялка пошатнулась и уперлась в печь, а сирота уснула сном невинного, изнуренного трудом дитяти, только когда ясный день проглянул сквозь узкие окна, она вскочила, встрепенулась и, ожив снова, с ужасом вспомнила свое сиротство.

Маруся вышла на порог избы. Долго любовалась она прекрасной, свежей, улыбающейся природой, и грусть на время отхлынула от сердца, но взор ее невольно перешел на кладбище и остановился на свежей могиле матери, дверь избы, как была, так и осталась открытой. Маша тихо пошла на кладбище и, прижавшись к холодной насыпи, разливалась-плакала.

Между тем на дороге, ведшей к кладбищу, показался дюжий старик. Несмотря на свою слепоту, он смело и быстро подвигался вперед. Палка указывала ему дорогу, и он ступал так твердо, с такою уверенностью, что, казалось, будто слепец видит сквозь бельма.

Поравнявшись с кладбищем, он вдруг остановился и начал прислушиваться. Слух у него, как у всех слепых, был удивительно тонок, и плач девушки не мог не обратить на себя его внимания. Старик тотчас же догадался, кто плачет, почти с гневом пожал плечами и двинулся к кладбищу. Эта местность ему была знакома, как и все закоулки селения. По гнилому мостику он пробрался к калитке и, пробираясь между могилами, подошел к девушке. Маша тогда только узнала об его приходе, когда услышала его хриплый голос.

— Полно плакать, да тревожить мертвых, вечный им покой и царство небесное, а нам, грешным, пора за работу. Ну, вставай, пойдем отсюда.

— Куда? Куда? — не узнавая Ратая, с беспокойством спросила девушка.

— Куда же, как не к нам, твоя мать перед смертью просила.

— А! Это дедушка Ратай! Да я, дедушка, еще вчера сказала твоей жене, что не пойду к вам, я ни за что не брошу своей избушки.

— Что ты, с ума спятила?

— Пусть так, а я все-таки не пойду.

— Так ты все и будешь сидеть на могиле и плакать?

— Ах нет, дедушка, я знаю, что нужно работать, я буду прясть, а слезы приберегу на воскресенье.

Ратай разинул рот от удивления, он предполагал встретить дитя, а услышал вовсе не детский голос. Старичок не знал, что говорить.

— Ну, так проводи меня в хату, — оказал он, помолчав. — Никогда я в ней не был, надо посмотреть…

Хотя Ратай ничего не видел, однако же, выражался так по привычке и погрешал немного, он с величайшим искусством пользовался своим чутким осязанием и часто узнавал более, чем люди, пользующиеся здоровым зрением. Ратай и Маруся вместе вошли в избенку. Старик ощупал дверь, печь, скамью, зашел в клеть, обшарил все углы и, запыхавшись, уселся на скамье.

— Ну, как тут жить? — произнес он себе под нос. — Избенка хуже любой конуры.

Девушка услышала слова старика.

— Ой, жили мы, дедушка, никакой крайности не было, с голоду не перемерли. А уж коли вдвоем кое-как жилось, так одной отчего же не прожить? Мне немного нужно!

— Что же ты думаешь делать? — произнес Ратай.