Презрительно усмехнувшись, юноша подошел к окну и увидел в нем свое отражение.

Зажмурился. Осторожно прикоснулся к скуле. Почувствовал шероховатость ткани, пропитанной лечебной мазью. Сдвинул руку чуть выше и почувствовал, как у него слабеют колени, — повязка, прикрывающая пустую глазницу, была на месте. А глаза — не было!!!

— Я вырву тебе оба и заставлю их съесть! — выдохнул он. — Потом вырежу желудок и скормлю их еще раз! Поняла?!

За соседским забором насмешливо тявкнула какая‑то блохастая тварь, чуть подальше — еще одна, и по Ремесленной Слободе покатился издевательский собачий брех.

Бельвард изо всех сил стиснул зубы, зажмурился и застонал — как и обещал мэтр Марон, напряжение мышц лица ослабило действие обезболивающего отвара и снова вернуло ощущения…

…Первое прикосновение Боли оказалось легким и почти неощутимым: где‑то под повязкой с лечебной мазью вдруг затлел крошечный уголек.

Второе — чуть грубее: уголек превратился в иглу и слегка нагрелся.

Третье — невыносимым: игла раскалилась добела, обрела толщину и грани, шевельнулась и в который раз за сутки вырвала его глаз!!!

— Ясс… — упав на колени и вжавшись лбом в пол, выдохнул Бельвард. — Я — асс!! Я — я-асс!!!

Далеко на краю корчащегося от боли сознания громыхнула дверь, простучали каблуки сапог и раздался встревоженный голос телохранителя:

— Да, ваша светлость?

— Дай…

— Что, светлость?!

— Кусочек ан — тиша! Маленький! Слышишь?!

Целая Вечность мрачного молчания… Тихий вздох… Шелест разматываемой ткани — и юноша вскочил на ноги чуть ли не раньше, чем почувствовал тошнотворный запах «розовой слюны»…

…В этот раз горечи, от которой сводило зубы, почти не чувствовалось. И омерзительной шершавости — тоже: малюсенький — с ноготь мизинца — кусочек коры нежно лег на язык, ласково ткнулся в передние зубы и приник к верхнему небу. Потом набух, потяжелел и дохнул в десны легким холодком. А когда они слегка онемели, наполнил рот восхитительной, ни с чем не сравнимой сладостью!

Болт, ворочавшийся в глазнице, тут же остыл, в мгновение ока покрылся изморозью, а потом осыпался мелкой снежной пылью. Прямо на грязный, покрытый пятнами крови пол.

Юноша облегченно выдохнул и… изумленно вытаращил единственный глаз: крошечные снежинки, подхваченные его дыханием, взвились в воздух и превратились в серебряное облачко, напоминающее геральдический шлем с девятью решетинами, повернутый в три четверти.

Вглядевшись в его серебристую поверхность, о т которой почему‑то тянуло грустью, он сглотнул подступивший к горлу комок и вздохнул:

— Да, т — ты прав, гра — а-афом мне уже н — не быть…

Шлем злобно оскалился, потемнел и превратился в топор. В тот самый, которым Бельвард учился отрубать конечности — с потертой рукоятью, покрытой замысловатой резьбой, со вмятиной на обухе и лезвием, наточенным не хуже родового меча отца.

Губы юноши искривила злая усмешка:

— Ага, пытался… Но толку?

От топора повеяло жуткой, затмевающей все и вся ненавистью. А через мгновение он заиграл алым, потек и обернулся огромной — с кулак — каплей крови, в которой отражался эшафот. И привязанный к колесу Бездушный…

Бельвард зажмурился и провалился в прошлое…

— …Ваша светлость, он потребовал пять сотен золотых! И еще по две сотни за каждый удар или касание факелом… — глядя на носки своих сапог, пробормотала Ульяра. — Итого тринадцать сотен? — деловито уточнил Коммин.

— Пятнадцать… — оскалился отец.