Полиид: Ну вот. Как видишь, стремительно падают наши звезды. В духе "Персеиды" не хочешь ли, mutatis mutandis, закончить этот рассказ, добровольно отвечая для потомков, пока мы падаем, на взаимные вопросы – по пять штук на каждого?

Беллерофон: Для тебя "Персеида", возможно, и образец; у меня же таковых больше нет. Это твой первый. А вот мой – последний, тот, что я задал, перед тем как ты сменил формат: когда Зевс назвал меня твоим сыном, за кого он меня принимал?

П.: За Беллерофона, конечно. За кого же еще? Н. в. Прихлопнув меня Схемой, ты исполнил пророчество, впервые наложенное на меня, пока я охаживал в пене и барашках твою матушку: что я умру от руки собственного сына, если только он не согласится занять мое место, и т. д. Как обычно. А мне едва ли приходится на это рассчитывать, даже хотя ты наверняка убьешься, весьма жестко приземлившись всего в нескольких вопросах отсюда, тогда как пагинированная в моем стиле форма может рассчитывать на определенную послеударную жизнь. Так что же произошло с тобой, с тех пор как в конце Второй Части ты покинул Фемискиру? Пожалуйста, отвечай прямо на страницу.

Б.: По дороге на гору Химера начались странности. Этот Меланиппов гип занес меня выше, чем я когда-либо бывал, и мне стало видно, чем кончают все вспомогательные персонажи моей истории. В Коринфе я увидел свою ожесточившуюся дряхлую мать, умирающую у могил Главка и Беллера, проклиная Посейдона за то, что он не позаботился о своем отпрыске, и Беллерофона – что он не позаботился о ней самой. Была там и твоя окончательно рехнувшаяся дочь, вконец загубленная богиней, которой следовало бы оказать ей честь: в мантическом оцепенении она кричала посреди рощи: "Беллер! Беллер!", пока ее любовница ни за драхму продавала ее занюханную благосклонность боязливым четырнадцатилеткам. Хуже того, любовница эта, последняя у Сивиллы, оказалась не кем иным, как Меланиппой, первой Меланиппой: нимало с собой не покончив, она превратилась в жирную и злобную набыченную солдафоншу, которая присвоила имя и место Ипполиты, чтобы вырастить свою дочь, Меланиппу Два. Был ли я отцом ее дочери, мое второе зрение оказалось милосердно слепым; стоило мне лишить Меланиппу-мать цвета ее девства и в зародыше пресечь ее карьеру, и она из-за озлобленности на самое себя стала столь же неразборчива в связях, как и Сивилла, – этакий хищник с каменным сердцем. Далее, в Тиринфе, я увидел столь же набыченную и ожесточенную Антею, понуждающую к трибадизму нежных девушек, пока Мегапент вынашивал планы государственного переворота с установлением самодвойственной содомократии. Увидел я и Филоною: с разбитым сердцем, но все такая же нежная и милая, она после коротких романтических историй с другими мужчинами и краха всех надежд удалилась в уединенный сельский домик, чтобы доживать свои дни в чуть скрашиваемом книгами и, изредка, мастурбацией одиночестве. О возвышенных поцелуях, которые я проронил с высоты на ее голову, она, по счастью, осталась столь же несведуща, как и о крушении наших детей и государства. Первые выросли, конечно, не в наполовину полубогов (что невозможно), а в самых обычных взрослых – прижимисто-хватких, обреченных. Мальчики, как и было запрограммировано, заглотили мою обручальную наживку, разругались, чей сын должен держать кольцо, пока они будут сквозь него стрелять, чтобы определить моего преемника, и были с легкостью обведены вокруг пальца своей ушлой сестрицей, которая вызвалась предоставить им собственного сына; этим Сарпедоном ее наградил выставленный из последнего класса недоучка, который соблазнил ее, прикинувшись прикинувшимся школяром-недоучкой Зевсом – самый бородатый трюк во всей этой книге; одураченные братья так же легко поступились своими домогательствами в ее пользу, как она сама когда-то сдуру поступилась своей пользой перед домогательствами недоучки.