П: Кто знает? Все, что я вижу, когда гляжу в этом направлении, – их (сравнительно) бессмертная часть, сама твоя бесконечная история. Так что давай не будем считать риторические вопросы. Ну а что с Химерой, моим величайшим изобретением? Надеюсь, ты не думаешь, что убил подобный образ строкой: "Я воочию увидел химеру своей жизни".

Б: Вовсе нет. Я просто увидел, что никакое это не великое изобретение: в ней нет ничего оригинального; она не в состоянии никому ни повредить, ни помочь; она несообразна, а не чудовищна, и в сравнении, например, с Медузой или Сфинксом невелика даже ее метафорическая мощь. Вот почему там, в кратере, она помогла себя уничтожить, расплавив свинцовый наконечник моего копья: кроме смерти, у нее не было никаких шансов на что-либо мифопоэтическое. Нет нужды упоминать, что, поняв это, я действительно убил Химеру. Незачем стало отправляться в Ликию; я сменил курс, отбросил узду Афины, приударил пятками и полетел прямиком на Олимп.

П: С какой стати, услужливо спрашивает твой умирающий папенька, коли ты уже решил, что бессмертие – дохлый номер? Мегаломания? Честолюбивое утверждение абсурда?

Б: Конечно, я был честолюбив, всю дорогу; но назвать честолюбие на этой эпической шкале простым тщеславием было бы двойной ошибкой. Поскольку, хотя и правда, что страстное стремление Беллерофона к бессмертию было социально неуместно и носило от начала и до конца элитарный характер – фактически преследуя только собственную выгоду, – следует заметить, что не прославляло оно и "его", так как имя, которое ему дали, не настоящее, а лишь вымышленное. В таком случае его репутация, такая, какою она была, есть и могла бы быть, так и остается анонимной. Более того, он, в отличие от изгнанного тирана или сбежавшего растратчика, не наслаждается своим состоянием инкогнито; даже если бы его вздорный план удался, он бы об этом не узнал: в небесах появилось бы еще одно созвездие, носящее на сей раз принятое им имя, – но все же, вопреки "Персеиде", трудно представить, что те структуры, которые мы величаем "Персей", "Медуза" или "Пегас" (Вон он! Сладкий конек, летай с лучшими наездниками, чем я!), отдают себе отчет в собственном существовании – вряд ли больше, чем их нанесенные на страницу буквами соответствия. Или, если каким-то чудом так оно все-таки и есть, что они наслаждаются своими застывшими, замороженными судьбами. Улавливаешь, отец? Ведь ты же мой отец, – старый пард, старый сохатый, старый червь! – я в этом не сомневаюсь: только сын Полиида мог подражать жизни так хорошо, так долго.

П: Так. Хорошо. Так долго – это верно. И хватит рассусоливать об имени Посейдона на твоем свидетельстве о рождении.

Б: Лживые буквы прошпиговали мою жизнь от начала и до конца. Но не жизнь Беллера.

П: Все ближе и ближе. Вон там внизу ты и будешь – очнись для анагнорезиса!

Б: В какое болото, говорил ты, мы падаем? На моем ли языке говорят там люди?

П: Забудь о нем. Нынешние жильцы – краснокожие, говорят по-алгонкински и обладают мифологией, но не литературой. С учетом скорости падения, к тому времени, когда мы приземлимся, сами они окажутся уже белыми и черными, говорить будут более или менее по-английски, обладать литературой (которую никто не читает), но не мифологией. Продолжим рассказ: даже на греческом он достаточно запутан, но я-то знал, к чему все клонится, уже пару сотен страниц назад. На любом языке настала пора для второй подфразы письма Сивиллы.

Б: Верно. ОН НЕ ПОСЕЙДОНОВ СЫН. Я не звездами захваченный Беллер, а звездами хваченный Делиад. Беллер умер в роще той ночью на моем месте, пока я – на его святом – пялил (свою сводную сестрицу) Сивиллу. Был я его смертным убийцей, с тех пор стал его бессмертным голосом: я похоронил Делиада в Беллерофоне, дабы прожить самоотверженным обманщиком всю полубожественную жизнь своего брата, час за часом.