– Мы одолевали милю за милей, но продолжали слышать, как они кричат нам вслед, – сообщил он мертвецу.

Вновь послышались крики, что то будто промчалось сквозь ночной воздух, и раздался неистовый, бессвязный вопль. Ветеран резко обернулся и увидел, как еще один надсмотрщик замахивается на него кистенем. Бывший раб плавно, словно в трансе, отодвинулся и позволил шипастой гире на цепи увязнуть в травянистой земле. Потом шагнул к надсмотрщику, как жених к невесте, и рубанул мечом на уровне живота, пока тот пытался высвободить свое оружие.

– Некоторые из них проклинали нас, – буркнул он одновременно с ударом.

Надсмотрщик заорал, когда сталь рассекла кожаный колет и вонзилась в плоть. Ветеран рванул клинок на себя и разрезал врагу живот, вытащил меч из под ребер у самого хребта.

– Некоторые, – продолжил он небрежным тоном, – просто плакали.

Позади трупа человека, которого он только что распотрошил, показались еще три фигуры с факелами, вооруженные сталью. Они не спешили нападать, видя трупы товарищей на земле и понимая, что здесь случилось нечто серьезное; встали плечом к плечу и наблюдали.

Но за их спинами показались другие.

Ветеран крепче перехватил меч, нацелил его на надсмотрщиков и дернул головой, приглашая их выйти вперед. В свете факелов, окутанный тенями, он выглядел огромным.

Изуродованное лицо исказилось в ухмылке. Он спросил:

– По вашему, я похож на гребаного раба?

И хотя в конце концов его одолели, задавив числом, никто из тех, кто услышал этот вопрос, не дожил до рассвета.

Глава четвертая

В углу двора росло дерево из железного сплава; сморщенная металлическая кора поблескивала в лучах послеполуденного солнца. От ствола падала резкая черная тень, похожая на пролитые чернила, и дробилась на ветвящиеся речушки, которые разбегались по каменным плитам, словно что то искали. Арчет сидела вне их досягаемости, у противоположной стены, вытянув ноги в сапогах, спиной чувствуя тепло облитого солнцем камня, – и смотрела, как струйки темноты подбираются к ней. Она грызла яблоко, сорванное в другом внутреннем дворе и с другого дерева – такого, с чьим существованием людям было куда проще примириться.

«В Ан Монале ничего не растет, – шепотом говорили они друг другу, и это суеверие носилось по Ихельтету как ветер. – Там нет ничего живого».

Как большинство вещей, в которые верили люди, идея была далека от истины. Да, дерево из железного сплава не было живым в общепринятом смысле, но каждый год синевато черные листья на его стремящихся к небу ветвях ржавели с приближением зимы, сперва покрываясь крапинками и пятнышками, затем меняя цвет на пурпурно алый, переходящий в бледно оранжевый и наконец чистейший серебристо белый, после чего они рассыпались и превращались в мерцающий пепел на ветру. А потом, каждую весну, листья опять выскальзывали из твердой коры, будто крошечные клинки из ножен, и раскрывались веером, словно дарующие победу карты в руках игрока.

Тихий металлический процесс продолжался с тех пор, как Арчет себя помнила, то есть уже почти два века; и несмотря на множество дурацких пророчеств, что такие вещи прекратятся с уходом кириатов из мира, после того как последние огненные корабли ее сородичей наконец погрузились в кратер Ан Монала и в сердце Арчет возникла незаживающая рана, дерево ни разу не сбилось с ритма.

Она, в общем, не удивилась, могла бы сразу сказать пророчествующим священникам, что это чушь. Народ ее отца гордился тем, что создавал процессы и артефакты, которые не нуждались в руководстве к действию.

«Мы есть то, что созидаем, – сообщил ей Грашгал загадочно в те быстротечные месяцы между концом войны и Уходом.