В отличие от нашей обители, сокрытой от людских глаз за лесом, горой и озером, загорская раскидывается на склоне холма. Она невелика в сравнении с нашей – похоже, её переделали из старого мастерового поселения, опустевшего после войны. У неё нет огромных широких стен из неотесанного камня, лишь высокая деревянная ограда.

Медный стучит в колотушку, и ворота после долгой заминки открываются. За ними стоит очень худая высокая старуха, у неё прямая спина, длинная косынка, накрывающая плечи, и глубокие скорбные складки у рта. Глаз я не успеваю увидеть, отворачиваюсь, когда она смотрит на меня. Гляжу вокруг, вижу абрикосовые и кушитовые деревья с перезревшими плодами: урожай в этом году богатый, а есть его некому. Впереди – несколько земляных ступеней, а на возвышении – остовы старых домов и несколько крепеньких, со свежесоструганными перилами. За ними виднеется край тренировочного поля, я отчего то уверен, что оно огромное, но выглядит так, словно его много лет назад забросили за ненадобностью и даже близко потом не подходили, чтобы хоть собрать полуистлевшие соломенные чучела.

– Мы хотим видеть старче, – говорит Медный.

Чувствую на себе тяжелый недоверчивый взгляд женщины и понимаю, что ни с каким старче нам, пожалуй, не доведется встретиться. Отчего то Медного тут не очень жалуют, а я – незнакомец, незваный, нежданный.

Нет уж, печальная женщина, я отсюда никуда не уйду! Не для того притащился, не для того сидел в гнездовищенском застенке, не пошел к друзьям в Подкамень, едва не убился в горах, вывернул душу наизнанку, идя чужаком по родному краю!

Неожиданно положение спасает Тень: припадает на передние лапы, как игривый котенок, хлещет себя хвостом по бокам и с боевым рычанием бросается на башмаки женщины, потом отскакивает назад и принимается боком скакать вокруг, до того потешно выпучивая глаза, что даже я чуть не расхохотался. А потом улепетывает вверх по земляным ступеням и скрывается за домом у тренировочной площадки.

Лицо женщины смягчается, скорбные губы трогает тень улыбки.

– Погодите, – говорит она и тоже уходит наверх. У неё плавные движения, не сочетающиеся с угловатостью тела. Косынка и впрямь длинная, до лопаток, и с вышивкой по краю.

В ожидании я рассматриваю гроздья плодов на абрикосовых ветвях. У меня дома росли такие же: мелкие, солнечно оранжевые в красных веснушках и очень сладкие. В Полесье почти нет абрикосовых деревьев, а если и растут – плоды у них получаются какие то неправильные, бледные, крупные и сухие, как подошва башмака. Хотя, казалось бы, Полесье южнее и…

Улавливаю краем глаза движение и оборачиваюсь.

Старче спускается по земляным ступеням, тяжело опираясь на узловатый посох из черного дерева. Под длинным платьем, запахнутым на поясе, мелькают босые ступни. Я заворожен его посохом и платьем, расшитым яркими блестящими нитями. Откуда такие сочные, ненастоящие цвета? Огненные, травяные, небесные, они складываются в замысловатые картины и, когда старче движется, они будто обнимают его.

– Ты не спас мою Морошку, Медный, ты не уберёг последнюю мою отраду. Зачем пришел теперь, кого привёл вместо неё?

При звуке этого голоса я вздрагиваю и, наконец, поднимаю взгляд.

Ненавижу смотреть людям в лицо, терпеть не могу и знаю, что всё время повторяю это. Когда я встречаюсь взглядом с другим человеком, он словно оказывается в моей голове, узнает там больше, чем я готов показывать. Это хуже, чем если бы он примерял мои башмаки, валился на мою кровать, выпивал весь мой компот.

Я смотрю на старче. Смотрю в его строгое, умное, измятое морщинами лицо. В светло карие в крапинку глаза под короткими выгоревшими ресницами.

– Дедушка?

Карие глаза смотрят на меня, не мигая. Глянцевые, словно потеки смолы на стволе вишневого дерева, и столь же пылкие. Они изучают меня, недоверчиво рассматривают лицо, руки, потом взгляд начинает бегать: по моим волосам, по отросшей щетине, по одежде.