|
Ты приехал издалека, а про лес теперь уже и местные не помнят, потому что теперь он спит и ничего не означает, но спроси любого – почему в нем никто не живет, почему его не пытаются рубить? Тебе никто не ответит. А просто у него есть душа и разум, прежде у него были даже дети, двуногие с хвостами и в чешуе. Они плавали в огромных озерах и стреляли из луков, вязали коврики из лозы, говорили с деревьями. А потом лес начал болеть, и вслед за ним заболели все хвостатые, они не умели лечить лес и себя, у них не было таких знаний. Всё это случилось давно, так давно, что… Дети леса умерли, но сам лес не мог умереть полностью, потому что он был всегда. Я хочу, чтобы теперь там жили те, кто сможет знать.
– Жажда знаний – безусловно, определяющее твоё качество, Надил. Ты мог бы использовать его сам, прожить яркую, сильную жизнь… – Брось. Из за моей жажды знаний мои собственные учителя уже подумывают прибить меня по тихому, пока я не выведал ваши страшные тайны и не перебаламутил других учеников. На этом пути моя жажда знаний не будет напоена, и по нему я не хочу идти до конца. Комната пропадает, и я с удивлением вижу: мы прошли уже очень далеко по мосту, так далеко, что начало его утонуло во мраке. Пения кочек больше не слышно, и бесконечная тишина, повисшая теперь вокруг нас, гораздо хуже их тонких тоскливых голосов. Шаги отдаются хрустом, и этот хруст тревожит туманную дымку, далеко впереди и наверху трепещет тусклый свет маяка, такой сонный и неуверенный, будто приснившийся. Может быть, когда мы дойдем до конца моста, когда нибудь очень нескоро, в старости или в следующей жизни, мы обнаружим, что не было никакого маяка, он приснился нам, весь Хмурый мир нам приснился, ведь на самом же деле не может целый мир быть твориной, это так огромно и жутко, особенно когда вокруг – тишина, а впереди и позади – только мост из черно синего камня с трещинами, которые падают в бездну. – Я был воином. Сильным, как тысяча волов, и упёртым, как стадо ослов. Чародей рядом с этим стариком выглядит юнцом, пышущим здоровьем. Вид у него недовольный: старик пришел к нему во время прогулки по саду и помешал каким то важным мыслям. Руки старика, покрытые коричневыми пятнышками, трясутся. Голова дрожит. Лицо немного перекошено, левая его часть почти не двигается. Но я верю, что он был воином: об этом говорят жуткие шрамы на его лице, шее, руках, и наверняка они страшно ноют в непогоду. У моего деда шрамы всегда ныли перед дождем. – Не хочу догнивать таким. Сделай что нибудь. – Быть может, я смогу взять твою память и твою стойкость, – помолчав, говорит Чародей, – и воплотить их в новых творин. Я даже почти вижу их: гигантов из земли и глины, несгибаемых, непобедимых… Старик умоляюще прижимает руки к груди. Не понять: кивает он, или просто его голова так сильно трясется. Мы прошли середину моста, и окончание его уже почти можно различить далеко впереди. Свет гнилушек кажется ярким, глазам от него больно. Хочется закрыть их. Птаха догоняет меня, хватает за плечо. Рука у неё горячая, и я только теперь понимаю, как же замерз. Остановиться бы. Развести костер и согреться. У нас нет ни дров, ни кресала, но я смогу, наверное, разжечь огонь, использовав ту силу, что стала быть внутри меня. Огонек маяка дрожит. Он может не дождаться. Я накрываю ладонь Птахи своей, хотя так идти ужасно неудобно, и мы продолжаем двигаться вперед. – Давно ли его так тревожит справедливость? Два чароплёта, поживших, пузатых, что то варят в большом котле. Среди дров лежат обрывки пергамента, исписанные рваным крупным почерком. – Не знаю. Может, смерть в загривок дохнула, так он и начал вспоминать про всё, что творил. Про всех тех девчушек, которых… Порыв ветра уносит чароплётов. Мы с Птахой стоим в конце моста. |
