Краснохвостой сирене бы это понравилось. Хотя дело, конечно, вовсе не в ней.

Накер

– Знать правду обо всем – жуткая мука, – говорит Чародей, не открывая глаз.

Он стоит, привалившись спиной к камину, такому же старому и заледенелому, как то, что внутри Чародея. После возвращения он долго плескался в корыте и вычесывал седые волосы, удивительно густые, стриг бороду – получалось не очень. Истлевшую хламиду он сменил на платье, добытое в недрах одного из сундуков. Платье похоже на дедовское, только вышивка на нем бледная. Словом, теперь Чародей, наверное, более менее похож на себя прежнего, до творинного. Если издалека смотреть.

Я хожу туда сюда по закутку, где прежде был тот самый кабинет: вот стол, заваленный пыльными пергаментами, вот шкаф со склянками, коробками, сломанными писчими перьями и прочим барахлом. Повсюду подсвечники, в стены врезаны кованые держатели для светильников, но от самих светильников остались только обломки стеклышек.

Птаха стоит у лестницы, на меня смотрит очень внимательно, а на Чародея не глядит. Чем то он ей ужасно неприятен, я вижу это, но не понимаю, в чем дело.

Остальные стоят и сидят на сундуках у дальней стены, не вмешиваются. Очень интересное дело. Они годами рвали жилы, чтобы найти этого старикашку, а теперь просто сидят и пялятся на него, как на солнце ясное – уж солнце то наверняка само знает, как ему двигаться по небосводу и куда светить.

– Никто по доброй воле не стал бы делать этого, если бы знал, что придется испытать, – продолжает Чародей. – Это как будто твоя кожа стала большой большой, она охватывает весь мир, каждый миг её что то кусает, чешет, тянет и протыкает, со всех сторон, без остановки и передышки, и ты не можешь перестать чувствовать всё, что случается там, повсюду. Каждый миг. Ты не можешь закрыть глаза, уснуть, уйти. Через долгое долгое время мне удалось только погрузиться в сумрачное состояние, не сознающее себя, своих чувств, своей кожи, что стала такой большой. Превратиться в… машину, которая лишь передает то, что происходит вокруг. Как варочьи поливалки, по которым течет вода. События мира были моей водой, а я – желобом. Всё это, конечно, произошло из за того, что мои ученики оказались алчными и ненадежными. Вместо того чтобы закрепить удачу, превратиться с орудие справедливости, стать сильнее рядом друг с другом, они бросили меня и кинулись в солнечный мир, делить крохи. Те крохи власти, которые считали принадлежащими им…

– Очень даже хорошо, что чароплёты перебили друг друга, – выплевывает Птаха. – Вы ж сами и были злом… а теперь мы – зло, потому что эта сила – она просто гадость какая то! Она ж может убивать людей гроздьями! Вот так легко!

Птаха щелкает пальцами. Щеки у неё горят, глаза горят, косынка висит почти на шее. Загляденье.

Чародей смотрит на неё таким странным взглядом, таким уничижительно раздевающим, что мне хочется сломать ему нос.

– Это ты можешь убивать людей вот так легко, – он тоже щелкает пальцами, сухими и корявыми, как узловатые ветки дерева, долго не видевшего влаги. – Чары – только способ, которым ты воспользовалась.

– Твою мракову душу, всезнайка, – говорю я Чародею и вижу краем глаза, как съеживается Медный. Не понимаю, чего он боится. – Ты не мог оттуда как нибудь проще подать нам знак обо всем этом, а? Обязательно нужна была вся вот эта беготня, все эти жуткие события, всё это потерянное время…

Да, отвечаю я себе, обязательно. Чароплёты не оправдали надежды и доверия, вместо них должны были вырасти другие люди, способные ходить в Хмурый мир и, что важнее, принимать решения. Прежний я, только получивший ножны, не бросился бы через все земли края вытаскивать спятившего старикашку из мраковой задницы, куда он сам себя засунул.