– Гоша – избалованная сволочь, – неторопливо повторил дон. – Которому в следующем году поступать в МГИМО. Не знаю уж, какой из него выйдет дипломат, но это и неважно. Главное – связи, место, репутация. Потом свадьба с дочерью кого-нибудь важного, партийного.

– Генерального? – холодно спросил Дмитрий. – Кажется, у него нет дочери, только любимая кошка. Ну и жена, разумеется. Любимая. Но, кажется, я понимаю, о чем вы говорите. Не очень понимаю разве что, ради чего мне соглашаться. Вы должны понимать, что если ваш отпрыск замешан намного больше, чем вам кажется, то от появления в суде в том или ином качестве его ничего не спасет.

Куда это все двигалось, не нравилось ему совершенно. Репутация – это значит не стоит появляться в суде и говорить что-нибудь вроде: «Ну, мы там пили водку, убивали и закапывали папиных конкурентов, а потом Аленка пошла во-он в ту сторону с тем человеком…»

А без этого суд задаст здравый вопрос: а откуда вы, товарищ следователь, знаете, что именно с тем человеком? Может, вовсе с другим? А может, вообще не в ту сторону, и в той стороне подозреваемого никто и не видел, а видел в другой?

Дон кивнул.

– Ваши доводы резонны, Дмитрий Владимирович. Более резонны, чем мои. Возможно, ему будет позволено выступить с причесанной и умытой версией их отношений с Аленой. Дескать, было, хотел образумить девочку, вернуть на путь сознательности, пытался отвлечь от ее недостойных развлечений. Это не повредит, дипломату надо уметь говорить правильно. Взамен я окажу вам помощь в поиске этой сволочи, что орудует в моем – да, Дмитрий Владимирович, – в моем городе.

«Дожили. А кто виноват? Органы, которые не нашли, на чем закрыть это все, пока оно не разрослось? Партия, которая крышует? Двадцать лет назад подумать вот о таком, что приходится договариваться с ворами… что сама система к этому вынудит?.. Жеглов бы партбилет на стол положил. А я не кладу – почему? Потому что сам уже не верю в светлое будущее, которое стало настоящим? Потому что тоже чую, что время уже новое? Но все это не о том. Это злость, а злиться тут нельзя».

Дмитрий прикрыл глаза, сделал глубокий вдох, выдохнул. А когда снова взглянул на Ильяса по прозвищу Туз, тот изменился. Вместо дона Корлеоне владивостокского розлива перед Дмитрием сидел просто мерзнущий старик. Не могучий вор в законе, правящий городом, а мелкий функционер, бюрократ, озабоченный тем, как бы не потерять место у кормушки.

«Да он же сам не знает, виноват сын или нет. И боится. Руки-то подрагивают не от возраста. И эта пустая беседа… ему ведь нечего мне предложить на самом деле, кроме генеральского указа, на который я наплюю, стоит только найти что-нибудь важное. Нечем помешать. И это – именно это говорит о том, что город пока что не его. Мой».

– Помогать следствию – долг любого гражданина, Ильяс Михайлович, – мягко заметил он, поднимаясь из кресла. Заложил руки за спину. – Но, конечно, если показания вашего сына не пригодятся в суде, вызывать его туда нет никакого смысла. Вы не хуже меня понимаете, что сто косвенных свидетельств не заменят одного доказательства. И мне действительно нужно поговорить с ним об Алене и недостойных развлечениях. Сами по себе развлечения сейчас меня не волнуют. Понимаете? И он ведь где-то здесь, так? Ждет? Позовите, пожалуйста. А хотя, наверное, лучше я к нему. Молодежь. Ему проще будет.

То, что сын вора женится на дочери партийного, не волновало тоже, и это странным образом сняло груз с плеч.

Обратно его тоже отвезли, все те же вежливые парни с широкими плечами. Дмитрий не возражал: ему было о чем подумать.

Недоумок и развратник выглядел потрясенным и прибитым, смотрел в пол и говорил тихо и, насколько мог судить Дмитрий, искренне.