— Я буду любить тебя, как никто не любил — всегда-а. И в дождь, и в солнце…

Вито эти звуки показались чарующими. Он подумал, что его мать любила петь. Ему показалось, что он даже помнит, как она пела.

Но точно вспомнить было трудно. Он не так уж много помнил. По временам он вспоминал ее запах. Иногда, получив рубашки из прачечной, он думал о матери, потому что запах чистой материи, мыла и крахмала напоминал ему о ней. А однажды — он помнил это очень ясно — она взяла его к себе на колени. На ней была голубая блузка с маленькой желтой брошкой в виде бабочки, прикрепленной на груди. Он лизнул бабочку и навсегда запомнил теплый привкус металла. А затем мать крепко прижала его голову к своей груди и держала так до тех пор, пока запах мыла и крахмала не усыпил его.

Иногда — он больше не делал этого, правда, он уже давно не делал этого — он клал щеку на плечо отца, улавливая след того же аромата, тепла и чистого белья, но это недолго продолжалось, потому что все перебивал запах сигар. И отцовское плечо было другим. Там не было мягкого местечка для его головы.

Иногда также — забавно — когда он обнимался с девушкой — ну, например, с Элис Мартулло с конца улицы, у которой были большие колотушки и которая позволяла ему пощупать себя, когда они были одни на крыше — так вот, иногда ему хотелось закрыть глаза и спрятать лицо у нее на груди. Но не на голой груди, а на прикрытой платьем. Хлопчатобумажным платьем или блузкой. Если она была в свитере, этого не было. Он стыдился этого чувства и никогда не говорил о нем другим парням.

На днях он собирался заставить Элис пройти весь путь. Он работал над ней. Он уже запускал туда руку, и если бы на ней не был пояса, он бы добрался. Но его руку вдруг так свела судорога, что он едва мог ею пошевелить. Затем кто-то зажег свет поблизости, и они оставили это занятие. Но на днях, если только ему удастся заставить Элис забраться на крышу, и если на ней не будет пояса…

Он остановился.

Айрис снова стояла позади него. Он ощущал запах ее духов. Медленно, осторожно он отвернул болт от аппарата, а затем медленно оперся на бедро и предплечье. Фактически, он полулежал, когда повернулся, чтобы взглянуть на нее.

Айрис была теперь в белых шелковых брюках. Сверху она надела легкую шелковую фуляровую блузку, застегивающуюся на талии.

— Я собиралась подождать, пока ты закончишь, — сказала она.

— Но сделай мне одолжение, хорошо? Открой, пожалуйста. — Она протянула маленькую бутылочку с лаком для ногтей.

— Конечно, — сказал Вито, присев.

Он был почти такого же роста, как и она, поэтому, когда он стоял, его глаза были на уровне ее глаз. Но ему не хотелось вставать. Он взял бутылочку и напрягся, чтобы открыть ее. Айрис задумчиво смотрела на него. Он покрутил еще, пристально глядя прямо на нее, с лицом, застывшим от напряжения. Затем крышка бутылочки поддалась.

Она потянулась за пузырьком.

— Спасибо, — сказала она. — Для своего возраста ты сильный. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать. Будет семнадцать в феврале.

— Прими мой совет. Не торопи его.

— Кого не торопить?

— Февраль, — сказала она.

Она улыбнулась и пошла в спальню. На этот раз она оставила дверь открытой, чтобы он мог видеть ее, повернулась лицом к нему, но не смотрела на него, целиком поглощенная маникюром.

Позади нее было широкое окно с белыми шторами. От ее белокурой головки и блестящего шелка блузки исходило сияние. Вито был потрясен. Он не мог отвести от нее глаз. Никогда раньше он не видел, как женщина занимается своими мистическими обрядами. Он поднял металлическую пластинку и начал вытирать ее своей тряпочкой — только для того, чтобы не казалось, что он уставился на нее, если она вдруг на него посмотрит.