Тем не менее, хотя все эти мужчины чопорно заявляют, что решили отказаться от секса, былая склонность к волокитству так укоренилась в их мироощущении, что для них совершенно естественно протянуть руку и заключить женщину в весьма двусмысленное объятие. Я завидовал этой способности дружить с женщиной без всяческих обертонов. В «Колене Клэр» мы раз за разом видим, как Жером, французский культур-атташе в Швеции, обнимает свою приятельницу Аврору, объясняя ей, почему женится на Люсинде. Жан-Луи из «Моей ночи у Мод» до неловкого близко подходит к Мод, а потом очень пристально вглядывается ей в глаза, причем все должны поверить в то, что этот диалог между полуголой женщиной, лежащей в постели, и бывшим волокитой, который решил теперь хранить целомудрие, лишен всяческого сексуального подтекста. Схожим образом Фредерик в «Любви после полудня» ласкает и целует Хлою, но нам положено думать, что речь идет лишь о физическом контакте между двумя друзьями-парижанами, которые рады возможности вступить в задушевный разговор о своей жизни.

Мне тогда очень не хватало французского отношения к близости, и по ходу просмотра фильма я внезапно понял, насколько его мир далек от Третьей авеню в Нью-Йорке, где каждому человеку нужно собственное «пространство», где не принято касаться друг друга, если вы еще не любовники. Части моей души хотелось думать, что именно поэтому я и провожу пятничный вечер в кинотеатре в одиночестве.

* * *

Мужчины у Ромера живут в двух разных мирах: в более или менее куртуазном мире своей молодости, который у них уже за плечами, и в однозначно моногамной жизни, в которую они спешат войти. Именно в этом состоит необычайность его фильмов, именно это меня к ним притягивало в столь юном возрасте. У его мужчин и у меня общего было больше, чем я подозревал, но только если поменять местами части уравнения. Мужчины эти проявляли сдержанность, потому что знали, чем кончится дело, если вовремя себя не остановить; я проявлял сдержанность, потому что пока не набрался храбрости кончить дело тем, чем хочется. Они не меньше моего думали о противоположном поле, они, как и я, прекрасно были знакомы с парадоксами и иронией, которыми пронизано любое человеческое побуждение. «Сердце имеет доводы, о которых не знает разум» (Паскаль). Мне нравились их опытные, почти пресыщенные, откровенные, часто самовлюбленные, но безжалостно проницательные и хитроумные прозрения касательно сути желаний и человеческой натуры; мы с ними говорили на одном языке, хотя бы уже потому, что они открещивались от всего обыденного, а взамен скептически относились ко всем традиционным понятиям, превалировавшим в конце 1960-х и начале 1970-х. Кроме того, мне нравилось, что они, как и я, пасовали перед искушением. Вот только они пасовали, потому что готовы были с ним бороться, — я пасовал, потому что не знал, как ему поддаться. Они пытались уклоняться от женских авансов, — я пытался их провоцировать.

При этом между нами существовало одно неоспоримое различие. Источником их знаний был опыт, моих — книги. Их всех утомил избитый ландшафт, я едва начал его исследовать. Связывала нас, пусть и совсем поверхностно, книжная любовь к французским моралистам XVII века, которые прочитывали человеческую натуру через призму парадокса. Все, что произносят персонажи Ромера, направлено против шерсти. Пусть они неустанно анатомируют состав души и постоянно охотятся за уклончивыми прозрениями касательно и себя, и других, но их утонченные завуалированные попытки часто являются продуктом одной из форм самообмана, которому сложно дать четкое определение, потому что он окутан многими слоями красноречия. Я достаточно много знаю о противоречиях и понимаю, что, когда я завидовал этим взрослым, завидовал я не просто их знаниям о мире и глубинному недоверию ко всему внешнему; завидовал я той легкости, с которой они принимали простой факт, что «я» представляет собой клубок противоречий, скрепленный одними лишь словесными каденциями.