И тем не менее даже в случае полнейшего заблуждения способность мужчин и женщин высказывать друг другу самые неуловимые, неудобные и неприкрытые истины никогда не является конфронтацией, которая сама по себе асоциальна — а вселенная Ромера слишком тактична и воспитанна, чтобы позволить себе что-то хоть немного асоциальное. Речь скорее идет о взаимопроникновении, проникновенности. Pénétration — этим словом по-французски обозначают и проникновение, и прозрение — не только льстит интеллекту каждого, но зачастую еще и показывает нам мир через призму, которая слегка парадоксальна или антидоксологична и лучше всего другого подходит для того, чтобы объяснить наше поведение и наши желания и нам самим, и другим. Его используют не для соблазнения, а для разоблачения. Слово pénétration обозначает проникновение и в физическом смысле — и это тоже, видимо, далеко не случайно: это намек на то, что удовольствие от считывания, перехвата или потайного разглядывания собственных или чужих душевных порывов само по себе безусловно эротично и сопоставимо с либидо. Тем же, вероятно, можно объяснить, почему у Ромера удовольствия от прозрений и откровенности почти всегда вытесняют собой плотские удовольствия. Тем же объясняется и то, почему искренность может быть такой интеллектуальной и сексуальной.

Вот внутренний монолог Фредерика, посвященный его чувствам к Хлое. Он взят из книжного варианта «Любви после полудня».

С Хлоей мне до странности легко. С ней я могу откровенничать, как еще не откровенничал ни с кем, делиться самыми сокровенными мыслями. И вот я научился вместо того, чтобы подавлять свои фантазии, как я это делал раньше, вытаскивать их на свет и освобождаться от них. <…> Никогда и ни с кем я еще не говорил так открыто, уж тем более ни с кем из женщин в моей жизни, с ними мне всегда казалось необходимым держать лицо, надевать маску — ту, которую, как мне казалось, им хочется видеть. Серьезность Элен, глубина ее мышления научили меня вести разговор на поверхностном уровне. Ей нравится мое остроумие, у нас сформировалась своего рода взаимная скромность, молчаливый договор не поднимать те темы, которые нас действительно очень волнуют. Так оно, наверное, лучше. В любом случае роль, которую я играю, — если это действительно роль — куда приятнее и естественнее, чем та, которую я играл, когда встречался с Миленой.

И про жену: «Жену я люблю не потому, что она моя жена, — говорит Фредерик, считая, что наконец-то сформулировал суть своих отношений с женой, Элен. — [Я люблю ее], потому что она такая, как есть. Я бы любил ее, даже если бы мы не были женаты». На это следует безусловно ехидный ответ Хлои: «Нет, ты любишь ее — если вообще любишь, — потому что считаешь, что обязан».

Не придумать ничего более обезоруживающего и завораживающего, чем этот обмен репликами между персонажами Ромера. Они умны, и, даже когда они проявляют высокомерие и явственно заблуждаются, в диалогах всегда ощущается налет блеска и бравады.

Любовь к прозрениям может в конечном счете оказаться привлекательнее и эротичнее, чем сама любовь.

Если Фрейд бывал едва ли не свиреп, когда очищал человеческую душу от мифов и иллюзий, то Ромер ведет себя мягче и, пожалуй, великодушнее; у него разоблачение иллюзий не просто облекается в художественную форму, он одновременно реабилитирует наши иллюзии, придавая им новое лицо, надевая на них более удачную маску. Но никого этим не одурачишь.

* * *

Перед тем я в последний раз видел «Любовь после полудня» несколькими месяцами раньше. В конце буднего дня начала осени 1981 года я пошел один в кинотеатр «Олимпия» на перекрестке 107-й улицы и Бродвея.