В тот первый раз в 1972 году я вышел из кинотеатра одновременно и отрезвленный, и завороженный. Опять передо мной был мужчина, который отказал женщине потому, что ему хватило честности понять: мужчина не обязан соглашаться только потому, что женщина перед ним разделась. Его маскулинность не подвергалась угрозе, не ставилась под вопрос. Он мог говорить откровенно, потому что ни одно его слово не могло нанести ему вред или ущерб.

Правда, он все-таки струсил и сбежал, не объяснившись с Хлоей и не попрощавшись, — ну что же, это просто другая сторона того, что он без всякого ехидства относится к той присущей персонажам Ромера искренности, которая вызывала во мне такую искренность и восхищение. Может оказаться, что знаменитые ромеровские отношения сами по себе — заблуждения, маска, вымысел, и завершаются они столь же случайно, как и начались. Фредерик ускользает, сбегает с лестницы в квартире у Хлои, хотя она, обнаженная, ждет его в постели; Жан-Луи рано утром покидает квартиру Мод, после того как она вышучивает его за отсутствие предприимчивости; Адриан уезжает в тот момент, когда Хайде уже почти готова стать его любовницей, а Жером из «Колена Клэр», отыскав идеальный субститут, уплывает на катере, получив то, что хотел. Их сексуальность не просто бесстрастна, она еще и почти бестелесна.

За легкостью, с которой эти люди прикасаются друг к другу и предлагают себя для секса, лежит — и меня это поразило — подспудная сложность, заложенная в секс. В каждом фильме чувствуется нежелание доводить дело до секса с той легкостью, с какой к нему явно ведет сюжет.

* * *

Отсюда возникает вопрос: каковы же на самом деле эти мужчины, с этой их совершенно состоявшейся личной и профессиональной жизнью? Может, они асексуальны? Или сексуальность в них на неопределенное время поставлена на паузу? Может, человеческие отношения — это простые формальности? В отношениях персонажей возникает мир, где важностью не обладает ничто — ни сердце, ни душа, ни эго и уж всяко не тело; в этом еще одна причина того, почему они говорят столь свободно и почему отказа не предчувствуют и не боятся. А если отказ и случается, он скатывается с них как с гуся вода, потому что в Восьмом округе Парижа, или в Анси, или в Клермон-Ферране страсти столь утонченны и эфемерны, что в них уже не осталось места для эго, гордости или того, что французы называют amour-propre. Amour-propre, эта черная овца психологии Ларошфуко, которая больше всего на свете любит прятать свои уловки, чтобы крепче держать нас в повиновении, — она есть здесь, но в скрытом виде. И, как прекрасно знал Ларошфуко, эго иногда позволяет нам увидеть проблеск своих собственных махинаций, но с одной целью: польстить тому, что мы ошибочно принимаем за свою способность разгадать его коварные планы. Именно поэтому мужчинам у Ромера незнакомы неуверенность и сомнения в себе; у них нет любовных и материальных тревог, все им достается с легкостью. И когда бывший одноклассник Фредерика, с которым он встречается по случаю, беспечно признается в том, что страдает синдромом полуденной тревоги (angoisse de l’après-midi) — которую, как он считает, скорее всего у него вызывает обед, Фредерик в ответ говорит, что сам он «держит тревогу в узде — если вообще это тревога, — занимаясь полезными делами».