Из планов и зарисовок начала XVIII века видно, что Петербург стремительно превращался в величественную столицу. К концу правления Петра в 1725 году там уже было 40 тысяч жителей, 35 тысяч зданий, а к 1800 году население достигло 300 тысяч.

При этом к своей миссии цивилизовать Россию Петр подходил с таким варварством, что умудрился создать еще и целый флот — точно так же, как и город, из ничего. В результате именно безжалостная деспотическая воля втащила Россию за шкирку в современный мир, после чего обратиться вспять уже было невозможно.

Вместо этого многие обратились внутрь. Ни болото, ни погребенные в нем кости, ни мономаниакальное правление Петра никуда не делись. Они вшиты в ткань города — Петербург вобрал в себя и жуткую тиранию царей, и яростное сопротивление, которое она порождала. В литературе кошмары и нечисть причудливо искажены, демонические мысли просачиваются в ландшафт, где принуждение и побег постоянно тянут в разные стороны. Может, Невский проспект и остается одной из самых длинных и лощеных магистралей Европы, но, как открыли для себя многие персонажи Гоголя и Достоевского, он с одинаковой легкостью и воспламеняет, и удушает любые человеческие порывы. Любовь, зависть, стыд, надежда, а главное — отвращение к самому себе постоянно рыщут по его тротуарам. Попробуй кого из них отогнать — сыграет с тобой злую шутку; попытайся ухватить другого — напустит на тебя своих призраков. Здесь, как и повсюду в Петербурге, ощущается горькая обида, которая в итоге порождает либо безумие, либо революцию, либо и то и другое. «Я человек больной, — говорит у Достоевского человек из подполья. — Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». Прочитав это, ты уже не останешься прежним. Ни один город не способен после такого сохранить свою цельность. Мы украдкой поглядываем на его подсознание, больное, изломанное, измочаленное, замученное, пропитанное ненавистью к себе подсознание, которое он обнажает перед нами, как ненужные трамвайные рельсы, которые всё бороздят многие улицы и проспекты, хотя трамваи по ним уже не ходят. Но рельсы всё смотрят на тебя, отказываясь уходить под землю, — здесь вообще многое продолжает оставаться на виду даже после попыток его скрыть. Ничто не исчезает.

Возьмем, например, погоду. Зимой тьма слишком рано опускается на Невский проспект, студеный ветер дует сразу со всех сторон, разгоняется до адской скорости на широких улицах, потому что блистательные планировщики Санкт-Петербурга забыли подумать о том, что холодному ветру нет ничего милее длинных городских каньонов и магистралей.

Или возьмем Неву. Она затопляет город, проделывала это уже триста раз с момента его основания. В 1824 году вода поднялась на четыре с лишним метра выше ординара, в 1924-м — на три с лишним. Самое знаменитое описание вышедшей из берегов Невы нам оставил Пушкин в поэме «Медный всадник»:

В стену дома, где жил молодой преступник — герой Достоевского, вмонтирована мраморная плашка с указанием уровня воды в 1824 году. Нева, как и погода, как и двое самых известных петербургских убийц, Петр I и Раскольников, никогда не оставит этот город в покое, ей, как и им, нужно избыть свои преступления. Даже предпринятое Сталиным решительное восстановление города после того, как он выдержал безжалостную гитлеровскую девятисотдневную блокаду, стало лишь попыткой прикрыть то, что город не в состоянии забыть.

* * *

Я приехал в Петербург, чтобы погулять по Невскому проспекту. Теперь, как и тогда, ты по нему либо гуляешь, либо фланируешь; заходишь в магазины, садишься поесть или выпить кофе.