Я даже не думала, что вдруг не выйдет получить деньги по кредитке. Единственная мысль связана была с тем, правильно ли я поступаю, что еду не домой, а к Корейцу. Но это решение возникло так спонтанно и так странно — я его приняла, достав из кармана ключи и увидев на них заодно ключи от Корейцевой студии, которую он снимал в Беверли-Хиллз, а потом купил, которую мы потом сдавали в аренду и из которой, как уведомили меня месяц назад, арендаторы выехали, которая теперь пустует временно. И я это решение не оспаривала — да и та единственная мысль о его правильности навестила меня за время дороги дважды. Один раз до и один раз после того, как, к моему великому изумлению, — и при непосредственной помощи черного таксиста, у которого, кажется, кредиток-то и быть никогда не могло — выбранный им банкомат после некоторого раздумья выдал мне две тысячи долларов, одна из которых перешла из равнодушных белых рук в черные, стиснувшие их любовно и страстно.

— Подождать?

Именно после этого вопроса, заданного тоном, в котором слышалась готовность служить мне верой и правдой, я и задумалась в последний раз, при этом отрицательно мотнув головой. Распахнув дверь, я, посредине раздумий, оказалась вне машины.

Он что-то бросил мне напоследок, но я не услышала, я уже смотрела на дом, в котором располагалась студия и до которого не доехала специально метров триста. Я ж даже адрес забыла, и потому мы покрутились какое-то время, и черный все не мог понять, то ли я безумная миллионерша, обожающая ночные рискованные похождения и возвращающаяся домой, то ли удачливая воровка, решившая до утра сделать еще одно дело.

Я постояла и покосилась на дом, на отдельный вход, который вел в студию, и ничего такого не увидела — ведь он отсюда в июле прошлого года съехал, и кому в голову придет, что я могу быть здесь, и кто может знать адрес, кроме покойного Виктора, который опять же знал, что Кореец давно переехал ко мне. И я перешла наконец через улочку — такую же тихую, как та, на которой я ждала такси, потому что все же ночь еще была, в три пятнадцать я из такси вылезла. И двинулась ко входу, потому что стоять было глупо: чего внимание к себе привлекать?

Я подошла к двери, не замедляя и так медленного шага, прислушалась, естественно, ничего не услышав, открыла ее и шагнула в лифт. Немного напрягшись, когда он захлопнулся за мной, как ловушка, — видно, после четырехдневного сидения в закрытой комнатке, лишенной естественного света, некоторая клаустрофобия во мне поселилась — но он открылся буквально тут же, второй этаж все же, — и тихо вокруг, тихо. И я вставила в замок второй ключ, вошла внутрь, в черное гигантское пространство, в котором лишь угадывались стены. Постояла, вспоминая, где выключатель. И сделала пару шагов вперед, полагая, что свет включать ни к чему, лишнее. И замерла на полушаге, услышав тихо произнесенные, но громовыми показавшиеся английские слова:

— Рад видеть вас, Олли!..

…И зажигалка щелкнула, рождая огонек пламени, высвечивая очертания прикуривающего человека, сидящего в нескольких метрах от меня. И опять по-английски:

— А вы — не рады?

Я так и стояла, чуть подавшись вперед, не стараясь узнать голос, слишком сильно бьющий по перепонкам, эхом разносящийся по опустевшей вмиг голове — словно он кричал из мегафона мне в ухо, а не говорил негромко, — но стараясь бесшумно залезть в нагрудный карман, куда сунула страшное свое оружие, ручку из мотеля. И залезла и рука разжалась, когда услышала третий вопрос:

— Может, лучше поцелуете меня, мисс?

И только после этого ответила без выражения, вопросом на вопрос, чувствуя, как вес всего моего тела уходит вниз, в пол, прилепляя меня к нему, лишая возможности сдвинуться с места, делая бронзовой статуей, так хорошо смотрящейся здесь, в дорогой студии.